Смертный бессмертный

Шелли Мэри

Я узнала, что сэр Ричард, дабы обеспечить будущее старшего сына, отправил того в армию и купил ему чин. Товарищи-офицеры так его полюбили, что, когда открылась тайна его рождения, сообща поддержали его своим уважением и искренней дружбой. Вот почему Клинтон решил вернуться в строй и продолжить службу. До совершеннолетия, когда я могла выйти замуж, оставалось еще два года; Клинтон сказал, что не хочет связывать меня обещанием. Пустые слова! Небеса создали нас друг для друга; что значат клятвы или их отсутствие для нерушимых уз, основанных на привязанности, уважении и, более того, страсти, заставляющей лишь друг в друге искать счастье! Клинтон со своим полком отплыл в Ирландию, и следующие два года мы не видались. Все свое время я проводила с леди Хит и наслаждалась тем душевным покоем, который дарит нам искренняя дружба.

Наконец завершился мой двадцать первый год.

Сэр Ричард пожелал присутствовать на нашем венчании, но не смог – здоровье его было худо. Я приехала к нему и увидала его в первый раз после рокового признания; ибо, убедившись, что рядом со мной его дочь и я счастлива, он с тех пор старательно избегал со мною встреч. Характер его совершенно переменился. Живя во лжи, он казался беззаботным, пускался в экстравагантные развлечения, предавался наслаждениям, сорил деньгами, хоть и знал, что после его смерти старший сын окажется на краю гибели. Словно желая заранее вознаградить сына за будущие страдания, сэр Ричард выделил ему поистине королевское содержание, которое Клинтон привык тратить не раздумывая. Но, едва свершилось признание, с сэром Ричардом произошла необъяснимая перемена, какие случаются порою с человеческими натурами; он решил скопить состояние для любимого сына. Он опасался, что я окажусь ветрена, боялся преждевременной смерти и потери сил. Он оставил свой городской особняк, оставил «Буковую Рощу», экономил каждый грош – и в день нашей с Клинтоном свадьбы смог вручить сыну двадцать тысяч фунтов.

Я приехала в наемную квартиру в Камберленде, куда удалился дядюшка; он был болен и изнурен, однако при виде нас с Клинтоном вместе глаза его заблестели.

– Хотел бы я пожить подольше, – произнес он, – чтобы умножить состояние сына; но пусть будет, как угодно Богу. Эллен, дитя мое, ты составишь его счастье!

Мы были поражены неописуемо. Все это время он скрывал от нас и скудное свое житье, и разрушающееся здоровье; если бы не болезнь и не наши настойчивые просьбы о встрече, мы бы так и не узнали правды. Первым делом после свадьбы мы уговорили его переселиться к нам и много сил приложили, чтобы примирить его с совестью и скрасить оставшееся ему время. Он прожил лишь четыре месяца, но имел счастье узнать, что судьба Клинтона сложилась как нельзя лучше и что оба мы от всего сердца простили ошибки, за которые он в конце жизненного пути заплатил такую дорогую цену.

Вернона мы никогда больше не видели; что с ним сталось, сказать не могу, разве лишь то, что он обосновался в Англии, ведет привольную жизнь богача и, по-видимому, ни в чем не знает нужды. Леди Хит стояла между мною и им и защищала меня от его ярости и жестоких упреков. Он так и не женился. Я не встречалась с ним с того дня в «Буковой Роще», когда он освободил меня от обетов и, сам того не ведая, даровал мне все блага жизни.

Наше с Клинтоном блаженство ничем не омрачено. Я уговорила мужа оставить службу, и теперь мы по большей части пребываем за границей. Лорд и леди Хит часто навещают нас; и каждое, даже самое мелкое из событий нашей семейной жизни увеличивает наше процветание и нежную привязанность, которую мы питаем друг к другу.

Паломники

Сумерки одного из тех ясных летних дней, когда безбрежные небеса словно вещают людям об ином и лучшем мире, уже отбросили широкие тени на долину Уншпуннен [121] , но последние лучи заходящего светила еще золотили вершины окрестных холмов. Постепенно эти золотистые тона становились все гуще, затем – все темнее и, наконец, уступили место более сдержанным оттенкам сумрака.

Вдоль аллеи, усаженной столетними липами, по крепости и мощности, казалось, ровесницами почвы, из коей они взросли, неровными шагами, словно снедаемый глубоким горем, прогуливался взад-вперед Буркхардт, владетель Уншпуннена. По временам он останавливался, устремив глаза в землю, словно ждал, что предмет его печали вот-вот возникнет из ее недр; иной раз поднимал глаза к верхушкам деревьев, чьи ветви, едва колышимые вечерним ветерком, как будто сочувственно вздыхали, припоминая счастливые часы, протекшие когда-то под их гостеприимной сенью. Когда же, выйдя из-под деревьев, он видел над собой глубокое синее небо с яркой россыпью звезд – надежда вспыхивала в нем при мысли о нездешней славе, которой это дивное небо и звезды являют лишь отдаленное подобие, и о том, что скорбь, тяжелым камнем лежащая у него на сердце, рано или поздно рассеется.

121

Долина

и замок Уншпуннен и коммуна Вейдишвиль (Вильдерсвиль) – реальные исторические места в Швейцарии, в Бернском кантоне.

Из этих размышлений вдруг вырвал его мужской голос. Буркхардт обернулся – и увидел в свете луны двух паломников в обычных грубых, невзрачных одеяниях и в широкополых шляпах, низко надвинутых на глаза.

– Хвала Господу! – воскликнул тот пилигрим, что первым привлек внимание Буркхардта; судя по росту и манерам, старший из двоих. Тот же возглас повторил другой; нежный, чуть дрожащий голос его подсказал Буркхардту, что второй из паломников еще в очень юных летах.

– Благослови вас Бог! Откуда идете, друзья? Что привело вас сюда в такой поздний час? – отвечал Буркхардт. – Если желаете отдохнуть после долгой дороги, то добро пожаловать в мой замок – там всех усталых путников ждет сердечный прием!

– Благородный сэр, вы более чем предвосхитили наше прошение, – отвечал старший пилигрим. – Долг увел нас далеко от родимой земли; во исполнение обета, данного возлюбленной нашей родительнице, мы совершаем это паломничество. В самые жаркие дневные часы нам пришлось взбираться вверх по крутой горной тропе, и силы моего брата, коего юность не подготовила к столь тяжким испытаниям, были уже на исходе, когда вид башен вашего замка, ярко освещенных луною, вселил в нас надежду. Мы решились просить ночлега под вашим гостеприимным кровом: отдохнем ночь – и наутро снова пустимся в путь.

– За мной, друзья мои! – отвечал Буркхардт и сам быстрым шагом пошел вперед, чтобы отдать в замке распоряжения о приеме гостей.

Радуясь столь теплому приему, в молчании пилигримы вошли вслед за хозяином в просторный зал с высоким сводчатым потолком, освещенный лишь восковыми свечами, что горели в канделябрах на стенах; такое освещение, в коем приветливость умерялась торжественной серьезностью, отвечало чувствам и хозяина, и гостей этого дома.

В свете свечей рыцарь рассмотрел лица паломников: оба были хороши собой, и приятное впечатление еще усиливалось той скромностью и в то же время непринужденностью, с какой двое молодых гостей принимали любезные заботы хозяина. Внешность их и общий облик немало поразили Буркхардта и невольно направили его мысли на тот же путь, от которого отвлекло его появление гостей; сцены былых времен замелькали перед ним; вспомнил он, как в этом самом зале возлюбленное дитя его, дорогая дочь радостной улыбкой приветствовала отца по возвращении из битвы или с охоты; краткие сцены счастья! Увы, события, за ними последовавшие, навеки изъязвили его сердце и превратили память в источник горечи и бесплодного раскаяния.

Вскоре подали ужин. Хозяин окружил паломников величайшим вниманием, однако застольная беседа не клеилась; Буркхардт погрузился в скорбные размышления, а что касается юных гостей – уважение, а быть может, и какое-то более теплое чувство к хозяину замка и их благодетелю запечатало им уста. Но после ужина бутыль старого вина из погребов барона взбодрила его приунывший дух, а старшему из пилигримов придала смелости нарушить молчание.

– Простите меня, благородный сэр [122] , – заговорил он, – ибо я чувствую, что преступаю чужие границы, спрашивая о причине, по которой вы остаетесь лишь скорбным зрителем изобилия и счастья, что так щедро изливаете на других. Поверьте, не порыв пустого любопытства побуждает меня вслух удивляться тому, что вы живете в огромном и роскошном замке один, во власти глубокой скорби. О, если бы в наших силах было облегчить заботы того, кто столь щедрой рукой облегчает труды и нужды собратьев по человечеству!

122

Хотя действие происходит в Швейцарии, автор использует традиционные английские титулы и обращения к знати: сэр, лорд, милорд.

– Благодарю за сочувствие, добрый паломник, – отвечал старый рыцарь, – но к чему тебе знать историю скорбей, обративших для меня землю в пустыню – и ныне быстрым шагом ведущих туда, где единственно я надеюсь обрести покой? Избавь меня от новой боли при воспоминании о сценах, которые я предпочел бы забыть. Весна жизни едва расцвела для тебя: тебе еще незнакомы горестные воспоминания – уродливое эхо былых ошибок или навеки утраченных радостей. К чему омрачать рассвет твоей юности знанием о несчастных грешниках, что, прислушавшись к сатанинским наветам собственных страстей, уклоняются с пути добродетели и разрывают крепчайшие природные узы?