Смертный приговор
Шрифт:
а женщину-проводницу из квартиры номер 7 старого трехэтажного дома никогда во сне не видел...
но иногда боялся, что куры действительно ее съедят, как крысы съедают младенца, так и куры съедят толстую женщину, живущую в трехэтажном доме, в квартире номер 7...
и иногда младенец так кричал...
и часто снились семеро дочек Калантара-муэллима...
но и во сне Хосров-муэллим знал, что и десятилетняя отличница-всезнайка есть среди семерых дочек Калантара-муэллима...
самой ее не видно, но она там...
и бледный отсвет идет от испорченных металлических зубов...
и девочки хором плачут...
и
и в море, под блеск испорченных металлических зубов плавают лодки...
но лодкам нигде нет спасения...
лодки должны потонуть...
и Хосров-муэллим, как Калантар-муэллим, плывет в лодке...
и Хосров-муэллим, перешагнув за восемьдесят лет, все не хочет тонуть...
хочет жить...
интересно, а жизнь у Мешади Мирзы Мир Абдуллы Мешади Мир Мамедгусейна оглу была такая же длинная, как его имя?...
Конечно, Хосров-муэллим не знал о могилах на кладбище Тюлкю Гельди и не знал, что история кладбища начинается именно с могилы этого человека...
13
Баранья ляжка
Ночь становилась все глубже, и число машин на дорогах уменьшалось, земля и асфальт казались теперь относительно безопасными, запах весны ощущался все сильнее, и в ту апрельскую ночь Гиджбасар с небольшой бараньей ляжкой в зубах, хромая, уже не бежал, а медленно шел вдоль дороги. Правда, он был очень голоден и хотел поскорее съесть холодную ляжку, но дороги были совсем пустынны, свет не горел в домах и дворах, ночь освещалась только луной и звездами, тишина успокоила Гиджбасара, никакого другого собачьего запаха вокруг он не чуял, железные сетчатые ограды где-то кончатся, и тогда, сойдя с дороги, он спокойно съест баранью ляжку.
Хотя все было спокойно - без машин, без скорости - и ночь была тиха и ясна, а все же в асфальтовой дороге, как и вообще во всех асфальтовых дорогах, виденных им от рождения, было для Гиджбасара нечто чужое, чуждое, асфальтовые дороги даже в самую спокойную, самую бесшумную пору были для Гиджбасара источником тайного страха. Хотя всю жизнь он провел на асфальте, исключая земляные участки кладбища Тюлкю Гельди (во дворе управления кладбища), чувствовал себя свободно, только сойдя с асфальта, оказавшись на земле, и как видно, в этом было нечто инстинктивное, первобытное.
Асфальтовая дорога, по которой шел Гиджбасар с маленькой бараньей ляжкой в зубах, была дорогой между дачами в одном из приморских поселков Апшерона, по обе стороны тянулся забор из железных сеток, ограда, сложенная из камня, потому что по обе стороны были дачи, собственные участки бакинских жителей, а в этих местах каждая дача как крепость.
У Гиджбасара не было сил бежать, но он, прихрамывая, шел быстро, а железные сетки и каменные ограды все не кончались, чтобы можно было сойти с дороги. Мясо было очень холодным, но та часть, которая была в пасти, понемногу разогрелась, и как только каменные ограды и железные сетки окончатся, Гиджбасар поест, у него уже слюнки текли.
Уже несколько дней, как Гиджбасар оставил позади большой город, его широкие улицы, большие дома и большие дворы, он миновал за это время заводы, нефтяные скважины, избежал преследования местных собак, оставил позади сменяющие друг друга бакинские селения. Куда вели его ноги, туда он и шел.
Раненая нога Гиджбасара болела, горло ныло все больше, голова не поворачивалась, но спокойствие лунно-звездной ранней весенней ночи как бальзам разливалось
Маленькая баранья ляжка, которую нес в зубах Гиджбасар, была выброшена из холодильника Наджафа Агаевича, зубного врача.
Наджаф Агаевич каждую субботу вместе с Надеждой Федоровной садились в свои "Жигули" и ехали на дачу в тридцати пяти километрах от Баку, ночевали там, а в воскресенье по вечерней прохладе возвращались в Баку. Ни один их родственник или знакомый, ни один приятель мужа, ни одна подруга жены - никто не знал об этой даче. За все годы, с тех пор, как после заявлений Наджафа Агаевича, обосновывающего их интернационализмом своей семьи и дружбой народов, заявлений в ЦК КП Азербайджана, в Москву, в ЦК КПСС, лично товарищу Л. И. Брежневу ("Мы построили интернациональную семью, я - азербайджанец, а моя супруга - русская, после напряженного труда нам негде отдохнуть!), после хождений Надежды Федоровны по "инстанциям", от районного исполнительного комитета до городского комитета партии, до того, как они арендовали у государства эту дачу и превратили ее в прекрасный трехкомнатный дом, - с тех пор сюда, кроме них, ни один человек ногой не ступал. И интернациональная семья каждую субботу и воскресенье отдыхала на даче как на острове, очень далеком от всякой купли-продажи, неразберихи, интриг, никто не мог их побеспокоить.
В эту субботу Надежда Федоровна с Наджафом Агаевичем были на премьере оперетты Оффенбаха "Прекрасная Елена" в Бакинском театре музыкальной комедии, поэтому на дачу приехали поздно. Отперев бесчисленные запоры в стальной двери, вошли в дом, и Надежда Федоровна по обыкновению в первую очередь заглянула в финский холодильник и, еще оставаясь под прекрасным впечатлением от оперетты, с особым презрением скривив лицо, сказала:
– Ой! Твоя баранина так ужасно воняет!
Дело в том, что Надежда Федоровна не любила баранину, она предпочитала телятину, постную свинину, курицу, индейку, свежую осетрину. А Наджаф Агаевич любил баранину, если долго ее не ел, чувствовал, что слабеет, одна баранина прибавляла Наджафу Агаевичу сил, он от нее более ловко и с большим блеском проворачивал свои бесчисленные дела в городе, и, между прочим, если днем он ел баранину, ночью Надежда Федоровна была особенно довольна мужем...
Баранину Наджафу Агаевичу привозили в благодарность клиенты, то есть больные, приезжавшие из районов, из окрестных селений. Полтуши крохотного ягненка привезли на прошлой неделе в благодарность, верхнюю часть - ребрышки и переднюю ногу - Наджаф Агаевич съел, а маленькую ляжку съесть не успел; она осталась в холодильнике и испортилась.
Наджаф Агаевич понюхал мясо - оно в самом деле испортилось, но Наджаф Агаевич на всякий случай сказал:
– Сейчас вымою. Может, запах уйдет...
Надежда Федоровна все еще чувствовала себя прекрасной Еленой и потому с неприсущей ей в обычное время расточительностью распорядилась:
– Да выбрось ты ее! Что твои дикари увидели в баранине, а? Никак не пойму! Азиат ты все-таки, азиат!
– И Надежда Федоровна покружилась по комнате, напевая арию прекрасной Елены, и разлетелся, как веер, подол широкого, длинного платья, купленного у спекулянтки (из постоянных клиенток), которой каждый месяц привозили из Израиля узлы, полные тряпок.