Смертоцвет
Шрифт:
И вот теперь он сам носит голубой мундир — точнее лазоревый. И не только не стыдится этого, но знает, что делает для будущего гораздо больше, чем те, кто до сих пор дерет горло в кабаках. Вот только прежние товарищи, конечно, в это никогда не поверят и не поймут. Почти никто из них, кроме Карасева, с ним нынче отношений не поддерживал.
Грустно. Впрочем, грустить некогда. Есть дело. Вот уже и пирс, от которого они отплыли несколько часов назад, еще засветло.
На пирсе должны были ждать люди Оболенского во главе с Таней. Но вместо них там стояли двое в черных мундирах. В первую секунду, как только Герман это увидел, он хотел скомандовать, чтобы повернули назад, но в следующий миг увидел еще одну фигуру: чуть позади черных стояла Таня, и ее волосы развевались на ветру. Она подняла руку и помахала им, так что Герман решил, что, видимо, лучше, все-таки причалить. Едва мотор катера остановился, а жандарм-шкипер перекинул трап, как двое тут же на этот трап взошли, и в одном из них Герман узнал того усатого полковника, с которым они столкнулись в кабинете Оболенского. Впрочем, неудивительно. Явилась, значит, Лиса Патрикеевна поживиться чужой добычей, украсть чужую победу.
— Какого… — проговорил, было, Герман.
— Поручик Брагинский? — спросил полковник.
— А то вы не знаете! — ответил Герман с вызовом.
— Именным указом вы отстраняетесь от операции и от руководства Зубцовским отделением до завершения внутреннего расследования, — проговорил черномундирный и протянул Герману бумагу. На бумаге в самом деле имелась подпись, то появлявшаяся, то исчезавшая, то вдруг поднимавшаяся с бумаги прямо в воздух и возвращавшаяся обратно. Хорошо знакомая каждому имперскому бюрократу подпись. Личный автограф Его Императорского Величества, который невозможно подделать, потому что он существует разом в нескольких временных слоях.
Пару мгновений Герман не знал, что сказать, переводя взгляд с бумаги на полковника и обратно.
Вот, значит, как. Пока они готовили операцию, враг тоже не сидел сложа руки. Они смогли каким-то образом срочно выбить именной указ — это дело непростое, и наверняка ходить за ним и уговаривать императора пришлось лично Апраксину или кому-то еще из высших сановников империи. Но уж если такой указ подписан…
Герман удивленно взглянул, но не на него, а на Таню. Та только головой покачала: дескать, ничего поделать нельзя.
— Хорошо, — сказал Герман и пожал плечами. — Только передам арестованного своему начальству.
— Арестованного вы передадите нам, — жестко произнес полковник. — На это тоже у нас имеется именное распоряжение.
«Вот тебе, бабушка и Юрьев день», — прокомментировал Внутренний Дворецкий. — «Торговали кирпичом, а остались ни при чем».
Это был удар ниже пояса. Нет, ну как так?! Шкипер погиб, Рождествин ранен, сам Герман только что носился под пулями, словно лисица в засаде, и ради чего? Чтобы вот так просто отдать пленного этим ублюдкам?!
Но делать было нечего, и он кивнул жандармам, чтобы те вывели пленника. Тот смотрел по сторонам дико, явно не вполне соображая, что происходит, и почему две самые враждебные к революционерам службы из-за него схлестнулись. Полковник грубо взял пленника за плечо и потянул за собой.
— Не отчаивайся, — прошептала подошедшая к Герману со спины Таня. — Мы их все равно прижмем. На днях князь пойдет к императору, тебя восстановят, а этих гадов мы в порошок сотрем.
Герман сжал кулаки. Он бы предпочел стереть их в порошок прямо сейчас, но, видимо, придется подождать.
Глава восемнадцатая
Медленно падает снег
Для Германа потянулись странные дни. После горячки следствия, когда он даже спал и то урывками, настал период бесконечной праздности, когда можно было спать до обеда, а потом неспешно отправляться в трактир, или к кому-нибудь из приятелей, или просто гулять по городу.
Никакого обвинения ему не предъявили, но и вернуть его к служебным обязанностям никто не спешил. Отделение он сдал Рождествину, но у того, кажется, тоже дел особенных не было. Даже унтер-офицерша Занозина как-то попритихла, и новых жалоб на черную магию с ее стороны не поступало.
Никакого обязательства не покидать Зубцов Герман не давал, и потому время от времени ездил то в Тверь, то в Москву, а раз даже и в Петербург.
Разок он навестил князя Шервашидзе в его московском особняке, который изнутри выглядел именно так, как и должен выглядеть дом богатого и эксцентричного восточного человека. На стене в гостиной висел ковер с развешанными по нему изогнутыми кинжалами и ятаганами, стены в коридоре украшали восточные гравюры, многие из которых были весьма фривольного содержания, а одна из просторных комнат была абсолютно пуста — как объяснил сам хозяин, это для гимнастики.
Дополняли интерьер головы оленей и кабанов на стенах, причем у некоторых из них в районе горла были отчетливо заметны следы зубов, которые заказчик чучела, видимо, не посчитал даже нужным скрыть.
Князь откупорил бутылку коньяку, не забыв упомянуть, что тот выдерживался каким-то особенным образом. Пили и беседовали о разнообразных приключениях и служебных перипетиях.
Герман рассказал ему немного о своем расследовании — разумеется, в той части, в которой можно рассказывать, князь же все больше рассказывал об удивительных случаях в пору его службы в первой молодости в пограничной страже и позже в контрразведке.
— Что же вы оставили службу? — спросил его Герман.
— Сыт по гор-рло, — прорычал Шервашидзе. — Судите сами, дорогой друг, как можно служить людям, которые совершенно не ценят усилий, а ценят только чинопочитание? Ты жилы рвешь, а весь успех достается какому-нибудь графчику, который чей-то там племянничек, но который палец о палец не ударил! Мне хватило пары таких случаев, чтобы понять, что на службе мне не место.
«Ему легко говорить,» — пронеслось в голове у Германа. — «Когда ты имеешь собственное состояние, да еще и не связан обязательствами, то, конечно, очень легко оставить службу и жить в свое удовольствие. Вот бы и мне…»
Но тут, конечно, ему вспомнилось, что его теперь удерживает на службе не только необходимость зарабатывать на жизнь. Слишком многим он уж перешел дорогу и слишком многое узнал, а уж Узорешитель в его руках и вовсе обязывает его играть по-крупному, хочет он того или нет.
Но рассказывать обо всем этом князю, конечно, не стоило, и Герман стал его расспрашивать о том, что тот поделывает в настоящее время, когда уж не служит.
— Пишу историю гномов, — ответил Шервашидзе. — Очень увлекательно. Было, конечно, проще, пока наша армия не влезла в Барканские шахты, теперь визу в Орземунд так просто не получишь, а хотелось, хотелось еще разок побывать.