Смертоцвет
Шрифт:
С этого дня Герман стал бывать в имении графа чаще. Сам граф периодически уезжал то в Петербург, то в костромское имение, жена его часто болела и иной раз не выходила из комнаты, а Галатея проводила время с женихом, также наезжавшим к ним регулярно. Герман поневоле с ним познакомился, и нашел, что это молодой человек, ни о чем не думающий, кроме светских удовольствий: скачек, охоты, балов и театра, причем в последнем его, кажется, больше всего интересовала возможность являться за кулисы в гримерки хорошеньких актрис. Одним словом, это был именно такой светский шалопай, каким самому Герману еще совсем недавно хотелось выглядеть в глазах окружающих. Пожалуй, еще год назад он считал был знакомство с таким молодым человеком очень полезным и приятным, теперь же слегка его сторонился, тем более, что и Ариадне он — несмотря на видимое радушие, которое она проявляла — явно не особенно нравился.
Между тем, приближалась зима. Деревья еще кое-где стояли с остатками желтых листьев, но снег уже лежал и на деревянных мостовых Зубцова и в прочерченном аллеями графском парке.
Герман и Ариадна часто гуляли там вдвоем, разговаривая о чем-нибудь, но важный разговор о том, чтобы привлечь ее к заговору и повлиять с ее помощью на отца он все никак не заводил. Отчего-то он боялся, что это может разрушить то хрупкое доверие, что установилось между ними в последнее время, а то и вовсе привести к тому, что откажут от дома. В самом деле, это старая консервативная семья, не многовато ли им будет видеть уже второго революционера в своем доме? И хотя Герман сам себя за революционера не считал, но нетрудно было представить, как граф может на такой заход отреагировать, особенно после случившегося с Ферапонтовым.
Тем не менее, Герман то и дело старался навести разговор на графа, что он думает, сильно ли обижен резкой отставкой, сохранил ли добрые отношения с прежними подчиненными, и хотелось ли бы ему вернуться в Петербург вновь на белом коне.
По словам Ариадны выходило, что граф весьма честолюбив, что, впрочем, Герман и сам заметил. Стало быть, идея снова войти в правительство наверняка должна была быть его светозарной мечтой, и похоже на то, что он за это охотно продал бы душу черту. И Ариадна, вероятно, тоже была бы рада такому возвращению, хотя бы уж потому, что желала отцу добра и не могла видеть его расстроенным и желчным.
— Я знаю, для чего отец позвал вас, — сказала она однажды, когда они шли по отдаленной аллее графского парка, затерянной среди густых зарослей орешника. — Ему кажется, что так мне будет легче. Легче забыть…
— Не думаю, чтобы я был в состоянии, — ответил Герман. — Один человек никогда не сможет заменить другого. Кого бы мы ни встретили на нашем пути, но от ушедших всегда остается пустота.
Арадна внимательно на него посмотрела. Она была удивительно хороша в своей лисьей шубке, с раскрасневшимися лицом и непослушным локоном, выбившимся из-под шапки.
— Иногда мне… кажется иначе, — тихо проговорила она, и что-то такое сверкнуло в ее глазах, яркое, словно на секунду появившееся в разрыве туч осеннее солнце.
Они остановились возле покосившейся слегка парковой скамейки, снежинки медленно спускались с неба и устраивались на ее заячьей шапке. Герман смотрел ей в глаза. Почему-то он почувствовал легкую дрожь. Черт возьми, ему ли испытывать волнение перед девицей? Чай, не мальчик уже, а вот поди ж ты!
Герман взял ее за руки и поцеловал. Она не сопротивлялась, и снежинки медленно таяли на ее щеке, когда он снова и снова касался ее губ. В этот момент он забыл обо всем: и об интригах Корпуса и военного министерства, и о Тане, и о проваленном расследовании, и о своем неопределенном теперь будущем, и даже об Узорешителе. Здесь, в этом мире были только прикосновения ее мягких губ, пар ее горячего дыхания и тишина зимнего парка.
Она не сразу открыла свои большие глаза и долго, внимательно, посмотрела на него.
— Мне очень хорошо, — проговорила она тихо. — Но я очень боюсь.
— Чего же?
— Того же ужаса снова, — прошептала она. — Быть вместе с человеком, который… хочет воспользоваться…
Она отвернула голову и покраснела.
— Поверьте мне, — прошептал Герман. — Я ни в коей мере не хочу воспользоваться… если вас смущает мой чин, и вам кажется, что я слишком невысокого рода, для того, чтобы…
— Ах нет, нет, совсем не то! — она отмахнулась ручкой в белой теплой перчатке со шнуровкой. — Я вовсе не об этом! Да, быть может отец и не очень рад был бы меня за вас… чтобы мы были вместе… но это не так уж важно…
— Разве может быть это неважно? — спросил Герман с каким-то немного поглупевшим выражением лица, хотя, казалось бы, не ему ли, не одну ночь проведшему с природной княжной — да и до того вовсе монахом не бывшему! — было не знать, как оно бывает нынче в высшем свете. Действительно, давно уж это для многих неважно.
— Может, — ответила тихо Ариадна. — Но только обещайте мне, что вы не с какой-нибудь… неблагородной целью, ладно?
«Можно подумать, будь у меня неблагородная цель, я бы не пообещал» — пронеслось у него в голове.
— Да у тебя, барин, и есть-то не самая благородная цель, чего уж там! — прибавил к этому Внутренний дворецкий и усмехнулся в рыжие усы, старый дурак!
— Обещаю вам, — твердо произнес Герман, выдержав ее взгляд и внутренне решив, что и сегодня разговор о поручении Оболенского не начнет, а ведь, было, уже собрался! Нет уж, всему свое время. Может быть, чуть позже, когда между ними станет чуть больше доверия… А сейчас провались уже князь Оболенский, вольно же ему такие задания давать!
Но мысли об этом быстро истаяли из его головы, словно снежинки на горячей коже, когда Ариадна уже сама поцеловала его.
Глава девятнадцатая
Герман заезжает в темный лес
Вечером Герман возвращался в город в коляске, любезно предоставленной графом, в обществе его кучера, молчаливого белокурого парня с юношескими усишками, отчего-то все время зыркавшего глазами по сторонам дороги.
Было еще не слишком поздно, но ранняя ноябрьская тьма уже опустилась на лесную дорогу, так что даже с фонарем катить было не то чтобы страшно, а скорее уныло и сумрачно. Словно едешь по преддверию Дантова ада, а возница, пожалуй, сойдет за Вергилия, только уж больно неразговорчив.
Ехали медленно, дорогу к этому времени основательно развезло, и колеса добротного экипажа взяли в жирной грязи, то и дело издавая чавкающий звук. Местами грязь уже начала подмерзать, и, вероятно, скоро уже можно будет раскатывать в санях, но пока еще было вот так.