Смирительная рубашка для гениев

Арно Сергей Игоревич

Я чувствовал невероятную усталость и даже задремал на некоторое время. Внезапно вздрогнув, открыл глаза... но ничего не увидел. Мне стало отчего-то страшно, представилось, что я не один, что во мраке еще кто-то прячется. Это ощущение было настолько сильным, что на лбу у меня выступил пот. И вдруг совсем рядом кто-то явственно вздохнул, тяжело, со стоном. Я замер. Неужели здесь есть кто-то еще? Перестав дышать, вслушивался в тишину, вглядывался во тьму, сердце неистово колотилось. Если тут и находился кто-нибудь еще, то он должен

был слышать этот стук. Кто мог таиться здесь? Может быть, буйный неизлечимый писатель потирает волосатые ручищи, чтобы изловчившись, схватить меня за кадык или ткнуть карандашом в глаз... Наверняка буйный. А кого же еще заключают в изолятор как не буйных?.. Неизвестность сделалась невыносимой.

– Кто здесь?
– тревожным шепотом спросил я в темноту, на всякий случай, прикрыв руками лицо: мало ли ударят ногой на голос - здесь можно чего угодно ожидать.

– А ты кто?
– спросил грубый бас совсем рядом, я подумал даже, что если протяну руку, могу дотронуться до лица говорившего.

– Я новенький...
– не нашелся я, что ответить.

– Ну и как там погода?
– спросил из темноты мой собеседник и снова вздохнул.

– Да нормально, тепло вроде. В пижаме ходить можно.

– А время года, какое?

– Время года?
– растерялся я.
– Весна, кажется... Хотя нет, лето, белые ночи.

– Лето уже?! Меня тоже летом сюда посадили, значит, год сижу... или два... Зовут то тебя как, новенький?
– голос был хоть и грубый, но с доброжелательными нотками.

– Четырнадцать Пятнадцать, - ответил я.

– Тоже из писателей, значит, - заключил собеседник, - как будто писателей у нас не хватает.
– А человеческое имя свое помнишь?
– но это был не тот грубый с хрипотцой голос, и доносился он совсем с другой стороны.

Я молчал, опасаясь проговориться.

– Здесь один хрен ничего не видно, - сказал хриплый.
– Хоть Пушкиным назовись, поди разбери, кто сказал.

Я назвался.

– Не-а, не слышал. А я... этот как его... Битов... Тьфу, черт! Какой Битов, к едрени матери! Лезет в голову всякая чушь из темноты. Маканин вроде... Вот опять ерунду сморозил! Пелевин я, кажется... Ну, точно, Виктор Пелевин.

– Какой ты Пелевин?!
– вдруг донесся откуда-то из другого конца карцера писклявый голос, не принадлежавший ни одному из тех, кого я уже слышал.
– Какой ты Пелевин, падла?! Я Пелевин. А ты самозванец!

– Заткнись, сука!
– зло крикнул из темноты в темноту первый Пелевин второму.
– Я тебе всю морду разобью, когда увижу.

– Да прекратите вы ругаться!
– послышался еще один незнакомый мне грубый голос.
– Заткнитесь оба!

Все сразу смолкли. Оказывается здесь в темноте карцера сидело полно людей. Как известных писателей, так и их двойников.

– А тут только писатели или другие специальности тоже представлены?
– спросил я негромко, обращаясь к первому Пелевину, но не знал, кто мне ответит.

– Да, это писательский карцер, - также тихо ответил первый Пелевин.
– Тут многие бессрочно томятся. Вон Володька Сорокин - неугомонный писака. Никакие блевотные средства его не берут. Скоро всех писателей в "ротожопых" превратят. У них, у сук, целая программа разработана. А мы в свою очередь читателей "ротожопыми" сделаем, и выйдет у нас "ротожопый" мир.

– Да, я - Сорокин и горжусь этим, - сказал из темноты надтреснувший голос.
– Писал, пишу и писать буду.

– Для кого писать-то?
– донесся новый незнакомый голос.
– Весь мир дурдом.

– Это Борька Акунин, - вполголоса пояснил первый Пелевин.
– Он того немного, имя свое не помнит, а откликается только на число Тринадцать Тринадцать. Видно, его здорово запугали. Однажды убежал с девятки и неделю шлялся где-то по больнице, из психушки ему так убежать и не удалось, жил на вольном отделении у какого-то психа под кроватью. Его изловили и в карцер. Так он все равно думает, что побывал на свободе, хотя больницу и не покидал. Теперь уверен, что для писателя весь мир дурдом с железными решетками, койками и психами на них.

– Весь мир дурдом, - подтвердил Акунин и умолк.

Какие известные, знаменитые писатели прячутся в этой кромешной тьме забвения. Они уже путают свои фамилии и не осознают смысл своего существования. Ко мне вновь вернулось чувство былой гордости. А ведь никто не поверит, что я сидел в карцере с Сорокиным и Акуниным, а еще с двумя Пелевиными сразу. Это же надо, каких столичных звезд заманили в петербургскую психушку!

"Звезды, а во мраке не светят" - почему-то подумал я.

– Ты давно с воли?
– поинтересовался первый Пелевин.

– Да не очень, - мне было трудно уже вспомнить, когда я пришел в больницу, хотя сейчас казалось, что предыдущее мое отделение с больными общих психических заболеваний и была настоящая воля.

– Ну, и читают меня там?
– поинтересовался Пелевин.

– Почитывают, вот книжка у вас недавно новая вышла. Ну, в том смысле, что под вашим именем. Да и кино поставили. А вот Акунин так одну за другой книжки струячит.

– Значит, читают, - удовлетворенно проговорил Пелевин.
– Про что книжка-то моя последняя?

– Да тебя козла никто читать не собирается! Ты же не Пелевин, ты самозванец!
– донесся возмущенный голос другого Пелевина.

– Ну ты, гад, у меня сейчас схлопочешь!
– пригрозил первый Пелевин и, судя по звуку, куда-то пополз.

Раздался чей-то взвизг.

– Коэльо, ты, что ли, тут развалился?!
– воскликнул первый Пелевин.
– Вот басурман хренов!

– Я не понимай, что хотят от я, - сказал кто-то в темноте на ломаном русском языке.
– Что есть басурман? Я не понимай русский варвар...