Смотри на меня
Шрифт:
Мы с Пашей стоим ближе к плите, а парни как раз направляются к балкону. Егор проходит мимо нас и прилично цепляет Прокопенко плечом. Паша оступается, а потом окликает Вертинского.
— Осторожнее!
Тут наступает абсолютная тишина. Единственный звук, который я слышу, это биение своего сердца.
— Ты что-то сказал? — тихо спрашивает Егор и делает шаг в обратном направлении.
Я знаю этот взгляд. Когда у него кипит внутри, нужен только призрачный намёк на причину, и поезд готов скатиться с рельс. И Паша, несмотря на спортивную
— Я просил быть осторожнее, — спокойно повторяет Прокопенко, но я вижу, как сильно он напряжён.
— А то что? — Вертинский ведёт себя вызывающе, это и дураку понятно. — Или ты решил мне тут нотации прочесть?
Он подходит к Паше вплотную. Остальные наблюдают, знаю, что вмешиваться не станут. Кому охота сейчас себе зубы проредить.
— Ну так что, Павлик?
Я решаю вмешаться, пока не рвануло. Делаю шаг вперёд и вклиниваюсь между парнями, выставляю ладонь вперёд, тормозя Вертинского в грудь.
— Хватит, Егор. Паша просто зашёл сюда, как и вы.
— Юль, не вмешивайся, — Прокопенко кладёт мне руку на талию, пытаясь мягко оттолкнуть в сторону.
И это как раз и становится той самой искрой.
— Руки от неё убери! — Вертинский толкает Пашу обеими ладонями в грудь, обминув меня.
Прокопенко оступается и едва не падает. Однако Егора столь короткая стычка не удовлетворяет. Он пытается зацепить его ещё раз, но я буквально повисаю у него на плече
— Прекрати!
Он слушает, оставляя побледневшего и стремительно теряющего собственное достоинство Пашу в покое, но больно хватает меня за локоть и выволакивает из кухни в коридор, заставляя вскрикнуть.
— Ты какого хрена творишь, Егор?! — уже не сдерживаю тон. — Что он тебе сделал?
— Он пялился на тебя! — нависает, заставив прижаться к стене плотнее.
— И что? И пускай!
— Да хрен там, — его тон становится глуше. — Я же твой друг, Юля, — выделяет предпоследнее слово. — Должен заботиться, чтобы всякие извращенцы не пытались залезть тебе в трусы. Маленькая ещё.
Уровень сюрреализма растёт. Он слишком пьян и слишком зол, чтобы сейчас мог получиться разговор. Да и я предельно взвинчена.
— Не твоё дело, — шиплю в ответ.
— Моё или нет — я сам решу. А теперь шуруй к себе в комнату и не высовывай оттуда сегодня нос.
Фыркаю и отталкиваю его. Засранец! Убегаю в комнату, напрочь забыв и про чай, и про чайник.
Не знаю, чем вчера закончилась вечеринка у Вертинского и компании, но я уснуть не могла долго. Всё продолжала вертеть в голове то, что происходит, и как теперь из этого искать выход. Есть ли он вообще. Вдруг это конец нашей дружбе? Столько лет… Мы были близки сколько я себя помню. Для меня лишиться Егора, всё равно, что лишиться частички себя. Большой такой и важной.
Что если я ошиблась, когда попросила его стать моим первым? Чудовищно и необратимо? Что если одна ночь разрушила нашу дружбу до фундамента, сделав меня для него просто ещё одной поставленной галочкой?
А
Но время не отмотать, обратно решение не вернуть и сделанное не обнулить. Не стереть из памяти и чувств.
И со всем этим что-то надо делать. Может, выждать немного времени и попытаться поговорить.
Утром в университете уже не только нет многих преподавателей, но и студентов начал валить грипп. Очень бы не хотелось, чтобы ввели карантин, потому что потом придётся доучиваться по субботам или в свободную предсессионную неделю.
У нас в группе тоже многие заболели, в том числе наша староста. Она никогда не пропускает, и все давно забыли, что в сентябре выбрали меня её заместителем.
— Сладкова, отнесите в деканат, будьте добры, сведения об отсутствующих, — просит преподаватель.
— Конечно, Пётр Иванович, — беру подписанный им статистический листок и выхожу из учебной аудитории.
Деканат на втором этаже, туда можно спуститься либо через центральную лестницу, либо через боковую. Там обычно мало народу, большинство предпочитает центральную. Но к кабинету декана ближе через боковую, туда я и направляюсь.
Отдав сводку секретарю, возвращаюсь тем же путём. И тут между этажами в нише большого окна из стеклянных квадратиков вижу Алину.
Она забралась с ногами и прижалась спиной к стеклу, уткнувшись лицом в колени. Прикрытые пышными каштановыми кудрями плечи слабо подрагивают. Она плачет.
— Алина? — останавливаюсь в растерянности. — Что-то случилось?
Она поднимает голову и, увидев меня через пелену слёз, сжимает губы в тонкую полоску. А потом не сдерживается и отворачивается, вытирая катящиеся капли.
Что-то мне подсказывает, что причина её слёз не в плохой отметке по предмету и не в испорченной прическе.
— Алин, — присаживаюсь рядом с ней, тебя кто-то обидел?
— Мне так стыдно, Боже, — она закрывает ладонями лицо. — Какая же я дура! Как я могла подумать, что могу быть интересна такому как он?
Так я и думала. Вертинский.
— Он обидел тебя?
— Я сама виновата. Я… вчера…
Хочу ли я знать, что было у них вчера? Нет. Потому что в ответ на слова Алины у меня внутри отдаёт болью. Тупой и неприятной. Незваной и пугающей.
— Я позволила ему лишнее, — всхлипывает, утирая слёзы, — а потом прислала ему фото, потому что попросил. Если мой папа узнает, он меня запрёт дома. Он знаешь строгий какой?
— Хреново. Но с чего ты взяла, что фотка дойдёт до папы?
— Я сегодня позвонила Егору, а телефон на подоконнике был, он его найти не мог и попросил набрать, а он эту фотку поставил на звонок от меня, — Алина закусывает губы. — Представляешь? А когда попросила убрать, он сказал, что мы с ним не в тех отношениях, чтобы я могла просить о чём-то.