Смотрящий вниз
Шрифт:
Посреди комнаты, словно конная статуя без всадника, навечно застыл мотоцикл «Ява». Андрей приобрел его невесть когда и ездил на нем лишь первые пару дней. От мотоцикла он мог давно и свободно избавиться, но Журенко оставил его как материальное воплощение своей детской мечты.
Обставлена комната была столь же стихийно, сколь и сама жизнь Андрея: проваленная кушетка на кирпичах; шикарная кровать с латунными спинками, приобретенная по случаю в каком-то африканском посольстве; стол антикварный красного дерева со множеством ящиков с ручками и без оных, с синим сукном, траченным в наиболее популярных местах, и с бронзовыми подсвечниками – на одном вверх по разветвленному
Осмотревшись, я достал из сумки пакет с фотографиями, устроился за письменным столом и начал раскладывать пасьянс. Матвей Семеныч Проявитель, безусловно, был прав: покойного уважали. Среди множества незнакомых лиц я обнаружил по меньшей мере четверых персонажей, довольно часто мелькавших на телеэкране: спортивного комментатора Индейкина, певца Духаревича, депутата Госдумы Раздорова и ведущего программы «Бремя», фамилии которого я так и не вспомнил. Больше прочих меня занимал фотоснимок с Мариной, Европой и сопровождающими их гражданами. Трое молодчиков сзади, вне всяких сомнений, были телохранителями. Смотрели они в разные стороны, как и положено при конвоировании подзащитных. А вот мужчина в центре композиции был, возможно, из тех, кого я искал. Но, возможно, и нет. Это я надеялся выяснить на встрече с поклонником или поклонницей поэта Хераскова, если таковая состоится и пройдет ко взаимному удовлетворению. Впрочем, и все остальные снимки я намерен был взять с собой в надежде, что мой анонимный конфидент узнает среди запечатленных кого-то еще помимо выдающихся деятелей политики, спорта и культуры.
Времени до встречи вместе с дорогой у меня оставалось часа три, и я занялся хозяйством. Прежде всего поменял в туалете лампочку и отремонтировал кухонный кран. Затем наполнил ванную на три пальца водой, размешал в ней чуть не пачку стирального порошка и затопил в мыльной пучине весь свой гардероб, отдававший после недавнего пленения горюче-смазочными материалами. Следом отправился облитый бензином «Уленшпигель». Когда с этим было покончено, я вернулся на кухню и сварил кофе. Бутерброды я дальновидно принес с собой. В холодильнике Андрея хранилось все, кроме продуктов питания. Был там даже маленький бюст Владимира Ленина, уложенный в ондатровую шапку. Выглядело это довольно странно, поскольку холодильник давно бездействовал. Шапка была большая, и бюст умещался в ней весь целиком, за исключением лысины вождя.
Только я взялся за бутерброды, как прозвенел телефон.
– С новосельем! – поздравил меня Журенко. – Как устроился?!
– Нормально, – ответил я. – Как ты?
– В оперу иду! Слушай, у меня там рассада на подоконнике, так ты полей, коли земля подсохнет!
Рассаду я действительно видел.
– Зачем тебе рассада? У тебя ж дачи нет.
– Нужно с чего-то начинать, – пояснил Андрей. – У тетки в Хотьково участок приусадебный. А ей уже за сорок! И я у нее наследник единственный. Сечешь?
– Секу, секу. – Кофе мой уже стал остывать, и я попытался свернуть беседу. – Тебя Лара, наверное, ждет?!
– Она в магазин спустилась! – обрадовал меня Журенко. – Ну а вообще что делаешь?
– Разное, – вздохнул я. – Лампочки ввинчиваю, прокладки меняю… «Уленшпигеля» замочил.
– За что?! – оторопел Андрей.
– Это книга такая, – поспешил я оправдаться. – В бензин упала случайно, вот и пришлось ее в стирку отправить.
– Книга? Книгу можно! – разрешил Журенко. – Рукописи не тонут!
Он часто выдавал разнообразные цитаты, не слишком заботясь об их точности.
– Все! Пока! – заторопился вдруг Андрей. – Лара идет!
– Будь здоров! – Я повесил трубку и приступил к обеду.
Из квартиры я вышел часов около двух, рассудив на старое Донское кладбище отправиться без оружия. Коль скоро меня могли порешить из-за любой могильной плиты, утомительная борьба за существование на данном отрезке либо теряла всякий смысл, либо откладывалась до худших времен.
Еще через час я шагал вдоль высокой монастырской стены и невольно посматривал на бойницы. Мне всюду мерещились огневые точки и удобные позиции для обстрела. Почему-то на войне, рискуя жизнью ради неясных целей, я чувствовал себя куда спокойнее. Вход на территорию монастыря надежно оборонял отряд попрошаек, среди которых я узрел знакомый до боли образ Гудвина. Деревяшка вместо ноги и перехваченный черной лентой глаз придавали ему вид опустившегося пирата.
Гудвин, великий и ужасный – великий прожектер и ужасный неудачник, – появился в нашем 8 «В» сразу после летних каникул. Вернее сказать, это мы в его 8 «В» появились. А он, обнаруживая ранние задатки рецидивиста, отбывал в нем уже третий срок. Был он щуплым и низкорослым, но слово его имело на улицах вес не меньше, чем пудовые кулаки Матрены, предводителя местной шпаны и непременного участника всех серьезных потасовок. Пятеро старших братьев Гудвина, уголовников со стажем, поддерживали его авторитет на недосягаемой для простых смертных высоте.
Лично я с ним познакомился прежде своих однокорытников, и вот при каких обстоятельствах. Был месяц май. Опаздывая на уроки, я срезал путь и перемахнул через низкое бетонное ограждение нашей школы. Гудвин сидел в кустах по другую сторону и, положив руку на камень, лупил по ней каблуком собственного ботинка. Так он устраивал себе производственную травму, дабы избежать контрольного диктанта по русскому.
– Поди! – сказал он мне, когда я приземлился рядом. – Держи! Давай! Со всего замаха бей! Не ссы!
Ослушаться Гудвина, зная его репутацию, мне бы и в голову не пришло. Я взял башмак и врезал что было сил по его распухшей деснице. Гудвин взвыл и подпрыгнул одновременно.
– Зашибись! – сообщил он мне, дуя на руку. – Недели две писать не смогу! Может, больше!
Когда я впоследствии сошелся с ним накоротке, то очень скоро убедился, что понятие «осечка» было в его судьбе самым распространенным. Только Гудвин мог так усердно калечить свою левую клешню, тогда как диктант ему предстояло писать именно правой.
В другой раз Гудвин совершил на моих глазах куда более выдающийся подвиг. Мы втроем – Гудвин, я и Матрена – сидели как-то напротив «стекляшки»: двухэтажного комбината бытового обслуживания с прозрачными стенами и буфетом-столовой на втором этаже. Сидели мы на пустых ящиках посреди заплеванной и вытоптанной площадки, где уже сиживали не однажды, свидетельством чему являлось множество обугленных с краю пластмассовых пробок от крепкого белого и красного. Матрена подсчитывал оставшиеся деньги.