Смуглая леди (сборник)
Шрифт:
нет. Когда он уже не может лежать на боку, они ему подкладывают подушки под спину. Ну
конечно, они здоровые, как кони, у них и легкие, как мехи, им бы колесо крутить, а не...
Ничего, ничего, поорут на сцене лет пять-шесть - тоже станут такими же! А ведь вот, когда
я им говорю, что это лежит их собственная смерть и глядит на них чуть не из могилы, -
они не верят и смеются! И вот клянусь, он сжал кулак, - женою и детьми клянусь: буду
последним подлецом,
наша гордость". Любят они его! Как же! Пить они с ним любят - вот это верно. Ну и
советы его им, конечно, нужны! А по-моему так: рассчитался человек, ушел к своей семье
– так оставь его в покое! Оставь ты его, ради Господа! Дай ему хоть последние дни
побывать со своими. Так ведь нет! Без его советов они, видишь, никуда.
– Да, - согласился Волк, - мистер Виллиам знает сцену, это так! И зрителей он тоже
чувствует вот как вы больного, пятью пальцами! Это тоже так.
– Ну и вот, - кивнул головой доктор, - говоришь с ними: "Тише, господа, поаккуратнее, никаких волнующих разговоров и, главное, ненадолго! Вот в столовой накрыт стол,
милости просим туда". Ну, входят, действительно, на цыпочках, он увидал их: "А!
Друзья..." - и пошло! Через пять минут весь дом вверх ногами. Гогочут, жрут, ржут, пьют!
Одной мало - за другой побежали на конюшню! Фляги у них в сумках. Хором песню
затянут. Так до ночи. Утром встанут - то же самое. Потом еще вечером. Еле-еле их
выпроводишь. Уедут. Он доволен. Лежит, улыбается. "Нет, мы еще поживем. Это я так, распустился немного". Наденет сорочку с кружевами, побреется, возьмет своего Плутарха
– листает, думает, внучку позовет, иногда даже с женой о хозяйстве поговорит. А ночью -
припадок! Бегут за священником! Вытаскивают завещание! Где нотариус? Бегите за
нотариусом! Ну и конечно...
Доктор с маху выпил и снова налил себе доверху бокал.
– Что конечно?
– спросил Волк. Пока доктор говорил, он не спускал с него глаз.
– Конечно, уже не встанет, - сердито отрезал доктор и вдруг ударил себя костяшкой в
грудь.
– А что я могу с ним сделать?
– спросил он с тихой яростью.
– Ну что, что, что? У
него уже нет ни сердца, ни легких, он тридцать лет рвал их на потеху всякой сволочи.
Теперь у него разлилась желтая жгучая желчь, и легкие каждый день теряют влагу. Когда
испарятся последние капли, жар поднимется до грудобрюшной перегородки и сварит его
целиком. Так учит великий Гиппократ, - так что же я могу против него сделать? Что? Что?
Что?
И вдруг по щекам его поползли слезы, настоящие слезы злобного, сухого человека.
Волк
широко открытыми глазами, и взгляд ее теперь был очень прост и ясен.
– Ничего, - сказал ей доктор Холл безнадежно, - ровно ничего не могу я сделать.
–
Кивнул Саймонсу на бутылку: - Пейте, молодой человек!
Глава 2
Когда-то и где-то он написал: "Умеренная скорбь право умерших, а чрезмерная скорбь
– враг живых". Он не скорбел - он просто умирал и знал это. И одно утешение у него все-
таки было. Он умирал в хорошем месте - там же, где родился. Как старое дерево, он
чувствовал эту землю всей своей кожей. И были дни, в которые смерть от него как будто
отходила. В эти дни он просыпался вдруг веселый, бодрый, брился, умывался над тазиком, требовал свежую, хрусткую сорочку с обшлагами, смотрелся в зеркало, сидел поверх
одеяла, читал и думал: "А может, и обойдется! Вон сколько раз к отцу вызывали
священника..." И был бодр до вечера. А к вечеру в груди его ссыхался какой-то колючий
комок, и он не мог уж сидеть и полулежал, но все еще старался обмануть себя, сдержаться
и не кашлять. Но кашель все равно уже был в нем, он нарастал, рвал грудь, душил, клокотал, лез вверх по горлу, и через несколько минут уже спешили домашние, несли
полотенца и звали доктора.
Все двигалось неясно, как в угаре или в грани большого хрустального кубка (ему
такой привезли из Вены). Свечи горели радужными мутными пятнами, люди говорили
шепотом, ходили неслышно. Он лежал, вытянувшийся, обессиленный, с начисто
опорожненной грудью. Потом он переставал существовать и приходил в себя от
противного, приторного запаха болезни - это его обкладывали горячими выжатыми
полотенцами. Потом жесткие холодные пальцы доктора уходили ему под ребра, в живот, на сердце снова клали горячую тряпку, а он кричал и хотел ее сбросить. "Потерпите, потерпите, - говорил доктор властно, - сейчас все пройдет". И верно, через несколько
минут он забывался. А утром просыпался умиротворенный, тихий и как будто совсем
бестелесный. И опять лежал и думал: нет, все-таки хорошо, что он здесь, хорошо, что у
него все в кулаке, - дом, где его родили, церковь, где его крестили, школа, где его учили, дом, из которого он ушел, и дом, из которого его вынесут. Как на круге башенных часов, -
все можно обойти за час. А у него на это ушло пятьдесят два года! Боже мой, Боже мой!
Боже правый! Боже сильный! Боже крепкий! Зачем же ты все это так устроил? Ведь все и