Смута
Шрифт:
Хотя лет девятнадцать наглецу,
Уж очень хитрый, скрытный и отвратный,
И так уверен он в себе,
Что говорить с ним даже неприятно.
Вот всё что я хотел сказать».
Василий встал, по комнате прошёлся
И прежде чем наказ Матвею дать,
Задумался над тем, что надо делать
И что необходимо предпринять.
Он начал быстро вспоминать,
Какая битва разразилась,
По смерти Фёдора-царя,
Когда
В бою жестоком, страшном и упорном,
Сошлись все претенденты на престол.
Романов Фёдор с Годуновым,
За трон вели свой страстный спор.
Своей дорогой Бельский шёл,
Не представляя силы, никакой,
Он в бой за трон умело ввёл,
Всю челядь шумную с собой.
Мстиславский, не желая быть избитым,
Покинул с миром поле битвы.
В Боярской думе было не спокойно,
Борьба шла яростно и напряжённо.
Что только мог Романов предпринял,
В убийстве Дмитрия он Годунова обвинял
И заодно, убийство Фёдора и дочери его,
Ему открыто он же приписал.
И так от ярости однажды распалился,
Что сам с ножом на Годунова устремился.
И хоть Борис сумел царём Московским стать,
Пробив на трон себе дорогу,
Он должен был всегда осознавать,
Что все его соперники желают трон отнять
И это вызывало в нём тревогу.
Царь никому не доверял
И лишь момента выжидал,
Чтоб претендентов разогнать,
да мирно Русью управлять.
Неплохо Шуйский это знал,
Он тоже о венце мечтал.
Но на пути его стояли,
Два претендента на Московский трон,
С которыми, вести бой должен он,
И всем мечтам его исполниться мешали.
Но в бой, открыто не вступая,
Итог, борьбы тихонько выжидая,
Он ничего из вида не терял,
И в сей, борьбе предполагал,
Что царь Романова с дороги уберёт,
Тогда он с Годуновым осторожно,
За трон Московский бой начнёт.
Затем продумав всё что можно,
К Матвею тихо обратился:
«Ты с Юшкой ближе бы сдружился,
Когда царь на Романовых озлится,
Ты приведёшь Отрепьева сюда,
И разузнаешь у него тогда,
Где думает от смерти он укрыться».
И Верховому серебро вручив,
На дело тайное благословив,
Матвея Шуйский проводил,
И тихо дверь за ним закрыл.
И в тот же год второго ноября,
Из стен Московского кремля,
Стрельцы обычными рядами,
С пищалями и бердышами,
Надевши шапки свои лихо,
Глубокой ночью вышли тихою.
И освещая факелами путь,
Боясь московских жителей спугнуть,
Отправились как осторожный вор,
К боярину Романову на двор.
И только с домом поравнялись,
Как хищник дикий и коварный,
Под крик пальбу и свист кошмарный,
На двор боярина ворвались.
На следующий день после погрома,
Василий Шуйский у окна стоял
И осторожно наблюдал,
За улицей, что проходила возле дома.
Вдруг скрип негромкий в комнате раздался,
Василий взор на звук сей устремил,
В дверях монах уставший показался,
И Шуйскому с ухмылкой проронил:
«Пришёл к тебе раб верный твой,
Матвей по роду Верховой»
Князь живо к гостю подскочил,
И с долгожданным не терпеньем,
С неровным, сильным возбуждением,
Дрожащим голосом спросил:
«Ну что с Отрепьевым он жив ли,
Я думал, вы уже погибли»
Матвей небрежно рясу снял
И отдышавшись, продолжал:
«Вчера, когда ты мне сказал,
Что царь готовит, сей погром,
Отрепьева привёл я в тайный дом,
И там ему об этом рассказал.
Тогда он мне секрет открыл,
Что будто бы уже решил,
В Железноборский монастырь идти,
Под именем Григория в монахи,
И жизнь свою в обители спасти,
От гнева царского и плахи.
Наутро мы одели рясы,
Тихонько за город пробрались.
Я там отдал ему припасы
И мы до встречи распрощались».
Василий Шуйский с кресла встал.
Яд незаметно с полки взял,
И бросив весь в бокал большой,
Сказал, наливши мёд хмельной:
«Я знаю, ты всю ночь не спал
И хоть ты как шатун устал,
Под утро должен ты бежать,
На выпей и ложись-ка спать».
И протянув ему бокал,
За дверью в темноте пропал.
Царь был жесток в своей расправе.
Он, несомненно, полагал,
Что Фёдор слухи распускал,
А посему считал не вправе,
Романовых у трона оставлять,
И после низменных доносов,
Кошмарных пыток и допросов,
Их повелел всех разогнать.
Как бунтовщик и возмутитель,
Боярин Фёдор был отправлен,