Смятение праведных, Навои Алишер

Смятение праведных

1972 г.

5.00 + -

рейтинг книги

Шрифт:

АЛИШЕР НАВОИ

СМЯТЕНИЕ ПРАВЕДНЫХ

Перевод со староузбекского В. Державина

Портрет Алишера Навои.

Миниатюра Гератской школы. XV в.

О НИЗАМИ И О ХОСРОВЕ ДЕХЛАВИ

Он — царь поэтов — милостью творца Жемчужина Гянджийского венца. Он — благородства несравненный перл, Он в море мыслей совершенный перл. Его саманной комнаты покой Благоухает мускусной рекой. Подобен келье сердца бедный кров, Но он вместил величье двух миров. Светильник той мечети — небосвод, Там солнце свет неистощимый льет. Дверная ниша комнаты его — Вход в Каабу, где дышит божество. Сокровищами памяти велик Хранитель тайн — учителя язык. Хамсу пятью казнами назови, Когда ее размерил Гянджеви. Там было небо чашей весовой, А гирею батманной — шар земной. А всю казну, которой счета нет, Не взвесить и не счесть за триста лет. Он мысли на престоле красоты Явил в словах, что как алмаз чисты, Так он слова низал, что не людьми А небом был он назван: «Низами». [1] И «Да святится…» как о нем сказать, Коль в нем самом и свет и благодать? Хоть пятибуквен слова властелин, Но по числу — он: тысяча один! [2] От бога имя это рождено! А свойств у бога — тысяча одно. «Алиф» начало имени творца, [3] Другие буквы — блеск его венца. Шейх Низами — он перлами словес Наполнил мир и сундуки небес. Когда он блеск давал словам своим, Слова вселенной меркли перед ним. После него Индийский всадник был В звенящей сбруе воин полный сил. С его калама сыпался огонь, Как пламя был его крылатый конь. К каким бы ни стремился рубежам, Шум и смятенье поселялись там. И в крае том, где мудрый строй царил, Он сотни душ высоких полонил. Его с индийским я сравню царем,— Ведь Хинд прославил он своим пером. Все пять его волшебных повестей Живут, как пять индийских областей. А Шейх Гянджи собрал, как властный шах, Казну — неистощимую в веках. Стал от него Гянджийский край богат, Он был не только шах, но и Фархад. Путь прорубал он, гору бед круша… Гора — поэзия, а речь — тиша. Душа его, как огненная печь, И току слез печали не истечь. Он сходит — пир свечою озарить, Пирующих сердца испепелить. Когда знамена над Гянджой развил, Он, как державу, речь объединил. В те страны, что открыл он в мире слов, Вослед повел полки Амир Хосров. [4] От старого гянджийского вина Душа делийца навсегда пьяна. Где б Низами шатер ни разбивал, Потом делиец там же пировал. С «Сокровищницей тайн» гянджиец был, [5] Делиец — с «Восхождением светил». [6] Гянджиец новым нас пленил стихом, Делиец следовал ему во всем. Все, что потом им подражать пошли, К ограде сада мусор принесли. Единственный лишь равен тем двоим, Который, как они, — неповторим.

А небом был он назван: «Низами». — Имя великого азербайджанского поэта Низами Гянджеви (1138/48—1209), автора первой «Хамсы», в арабском начертании состоит из пяти букв.

Но по числу — он: тысяча один! — Сумма числовых значений букв, составляющих имя Низами, равно: 1001.

«Алиф» начало имени творца.— «Алиф» — первая буква арабского алфавита, по начертанию представляющая собой прямую черточку.

Вослед повел полки Эмир (Амир) Хосров. — Хосров Дехлави (1253–1325) — великий представитель персоязычной литературы в Индии.

С «Сокровищницей тайн» гянджиец был.— Имеется в виду название первой поэмы «Хамсы» Низами Гянджеви.

Делиец— с «Восхождением светил». — «Восхождение светил» — название первой поэмы «Хамсы» Хосрова Дехлави.

ОБ АБДУРРАХМАНЕ ДЖАМИ [7]

Он, как звезда Полярная в пути, К познанью призван избранных вести. Он клады перлов истины открыл, В зерцале сердца тайну отразил. С семи небес совлек он тьму завес, Разбил

шатер поверх семи небес. Он обитает в мадрасе своей, Вкушая мир средь истинных друзей. Его цветник — высокий небосвод, Он пьет из водоема вечных вод. Как небо несказанное, высок Его словоукрашенный чертог. Там ангелы крылатые парят, Чертог его от нечисти хранят. Под сводом худжры, где живет мой пир, Скажи — не мир блистает, а Сверхмир. Дервишеской одеждою своей Он затмевает блеск земных царей. Душа его есть плоть и естество, Хоть пышно одеяние его. От лицемерия освобожден, Лохмотьев странничьих не носит он. Невидимое, скрытое от нас, Он видит, совершая свой намаз. Его походка — молнии полет Летящий изумляет небосвод. Перелистав страницы мира, он Соткал, как облак, занавес времен. Из крови сердца, а не из чернил Соткал он занавес — и тайну скрыл. В его чернильнице сгустилась тьма, Но в ней — вода живая — свет ума. Кто из его чернильницы возьмет Хоть каплю, тот бессмертье обретет. Стихом он все иклимы покорил, А прозой новый мир сердцам открыл. Им пленены дервиши и цари, Ему верны дервиши и цари. Но преданности в круге бытия Столь твердой нет, как преданность моя! Хоть солнцем вся земля озарена, В нем и пылинка малая видна. Один — средь певчих птиц в тени ветвей, Шах соловей над розою своей. Прочесть мне было прежде всех дано Все, что ни создал мудрый Мавлоно. [8] Так солнце озарит вершины гор Пред тем, как осветить земной простор. Так видит роза, к свету бытия Раскрыв бутон: шипы — ее друзья. Мне помнится одна беседа с ним: Был наших мыслей круг необозрим. И вот — в потоке сокровенных слов — Возникли Низами и Мир Хосров. Две «Пятерицы» создали они, Тревожащие мир и в наши дни. По среди этих дивных десяти Ты первых два дастана предпочти. Что ты в «Сокровищнице тайн» открыл, Найдешь и в «Восхождении светил». И остальные все дастаны их Прекрасны; в них — глубины тайн живых. «Сокровищница тайн»… в ней глубина, Где вечных перлов россыпь рождена. И отблеск «Восхождения светил» Нам Истины завесу приоткрыл. Коль слово жаром Истины горит, Оно и камень в воду превратит. Но если слово — правды лишено, Для перлов нитью станет ли оно? А если нить надежна и прочна, Без жемчуга какая ей цена? И дни прошли после беседы с ним. И счастье стало вожаком моим. Вновь навестил я пира моего И вижу рукопись в руках его. Он оказал мне честь, велел мне сесть, Дал мне свой «Дар», как радостную весть. Сказал: «Возьми, за трудность не сочти, Сначала до конца мой труд прочти!» А я — я душу сам ему принес, Взял в руки «Дар», не отирая слез. «Дар чистых сердцем» — тут же прочитал, [9] Как будто чистый жемчуг подбирал. То — третий был дастан; хоть меньше в нем Стихов, но больше пользы мы найдем. В нем скрыто содержанье первых двух, Но есть в нем все, чтоб радовался дух. И, потрясенный, сердце я раскрыл, Его творенье в сердце поместил. И, завершив прочтенье песни сей, Желанье ощутил в душе своей, Желанье вслед великим трем идти — Хоть шага три пройти по их пути. Решил: писали на фарси они, А ты на тюркском языке начни! Хоть на фарси их подвиг был велик, Но пусть и тюркский славится язык. Пусть первым двум хвалой века гремят, Но тюрки и меня благословят. Коль сути первых двух мне свет открыт, То будет третий мне и вождь и щит. Когда я к цели бодро устремлюсь, Когда с надеждой за калам возьмусь, Я верю — мне поможет Низами, Меня Хосров поддержит и Джами. Тогда смелее к цели, Навои! И пусть молчат хулители твои. Порой бедняк, к эмиру взятый в дом, Эмиром сам становится потом. Ведь мускус родствен коже; а рубин Из горных добыт каменных глубин. Сад четырех стихий — усладный хмель; Ограда сада — бедная скудель. Отрадны пламя, воздух и вода, Земля же — их основа навсегда. Красив цветочный дорогой базар, Но рядом есть и дровяной базар, Пусть у тебя одежд атласных тьма, Но ведь нужна для дома и кошма. В цене высокой жемчуг южных вод, Солому же один янтарь влечет. Царь выпьет чистый сок лозы златой, Пьянчужка рэнд потом допьет отстой. [10] Я псом себя смиренным ощутил — И вслед великим двинуться решил. Куда б ни шли, и в степь небытия, Везде, как тень, пойду за ними я. Пусть в подземелье скроются глухом, За ними я пойду — их верным псом.

Об Абдуррахмане Джами. — Знаменитый таджикско-персидский поэт Абдуррахман Джами (1414–1492) — автор семи больших поэм, объединенных под общим названием «Большая медведица», и ряда других известных произведений. Учитель, друг и наставник Алишера Навои.

Все, что ни создал мудрый Мавлоно.— Имеются в виду произведения Джами.

«Дар чистых сердцем» — тут же прочитал.— Речь идет о первой поэме «Хамсы» Абдуррахмана Джами.

Пьянчужка рэнд потом допьет отстой. — Дословно: рэнд — бродяга, бражник; иносказательно это выражение означает — воплощение мудрости.

ГЛАВА XIV

О СЛОВЕ

Я славлю жемчуг слова! Ведь оно Жемчужницею сердца рождено. Четыре перла мирозданья — в нем, Всех звезд семи небес блистанье — в нем. Цветы раскрылись тысячами чаш В саду, где жил он — прародитель наш. Но роз благоуханных тайники Еще не развернули лепестки. И ветер слова хлынул с древних гор И роз цветущих развернул ковер. Два признака у розы видишь ты: Шипы и благовонные цветы. Тех признаков значенье — «Каф» и «Нун», То есть: «Твори!» Иль, как мы скажем: «Кун!» И все, что здесь вольно иль не вольно, От этих букв живых порождено. И сонмища людей произошли И населили все круги земли. Как слову жизни я хвалу скажу, Коль я из слов хвалу ему сложу. Ведь слово — дух, что в звуке воплощен, Тот словом жив, кто духом облачен. Оно — бесценный лал в ларцах — сердцах, Оно — редчайший перл в ларцах — устах. С булатным ты язык сравнил клинком, С алмазным слово я сравню сверлом. Речь — лепесток тюльпана в цветнике, Слова же — капли рос на лепестке. Ведь словом исторгается душа, Но словом очищается душа. Исус умерших словом воскрешал — И мир его «Дающим Жизнь» назвал. Царь злое слово изронил сплеча, Так пусть не обвиняют палача. По слову в пламя бросился Халил, И бремя слова тащит Джабраил. Бог человека словом одарил, Сокровищницу тайн в него вложил. Не попади душой кумиру в плен, Чей рот молчанием запечатлен. Она прекрасна, уст ее рубин Твой ум пьянит сильнее старых вин. Но пусть она блистает, как луна, Что в ней — всегда безмолвной, как стена? Ты, верно, не сравнишь ее с иной, Не спорящей с небесною луной. Пусть не лукавит взглядом без конца, Пусть не пронзает стрелами сердца. Пусть даже внешне кажется простой И пусть не ослепляет красотой. По если дан ей ум, словесный дар, То он сильнее самых сильных чар. Она упреком душу опьянит, Посулом смуту в сердце породит. И пусть обман таят ее слова, Но как от них кружится голова! И видишь ты, что все ее черты Полны необычайной красоты. Как устоишь перед таким огнем, Хоть ты сгораешь, умираешь в нем? А коль она прекрасна, как луна, И в речи совершенна и умна, Коль, наряду с природной красотой, Владеет всею мудростью земной. Она не только весь Адамов род, Но коль захочет — целый мир сожжет. Такой красе, сжигающей сердца, В подлунной нет достойного венца. Когда певец прославленный средь нас Ведет напев под звонкострунный саз, То как бы сладко он ни пел без слов, Нам это надоест в конце концов; Мелодия любая утомит, Когда мутриб пграет и молчит. Но если струны тронет он свои И запоет газели Навои, Как будет музыка его жива, Каким огнем наполнятся слова! И гости той заветной майханы Зарукоплещут, радостью полны, И разорвут воротники одежд, Исполнены восторга и надежд. Что жемчуг, если слово нам дано? Оно в глубинах мира рождено! Пусть слова мощь сильна в простых речах, Она учетверяется в стихах. Стих — это слово! Даже ложь верна, Когда в правдивый стих воплощена. Ценнее зубы перлов дорогих; Когда ж разрушатся — кто ценит их? В садах лелеемые дерева Идут в нагорных чащах на дрова. Речь обыденная претит порой, Но радует созвучной речи строй. Когда дыханье людям дал творец, Он каждому назначил свой венец. Шах, расцветая розой поутру, Главенствует в суде и на пиру. И каждый место пусть свое займет, Тогда во всем согласие пойдет. Царь должен за порядком сам смотреть, И не дозволено ему пьянеть. Не должен бек с рабами в спор вступать, Строй благолепный пира нарушать. Фигуры, бывшие в твоей руке, Рассыпались на шахматной доске И кто-то из играющих двоих В порядке, по две в ряд, расставит их. Встают ряды и стройны и крепки — В двух песнях две начальные строки. Но силы их пока затаены, Меж ними есть и кони и слоны. Коль у тебя рассеян ум и взгляд, Твой шах и от коня получит мат. Столепестковой розою цветет Тетрадь, чей сшит любовно переплет; Но вырви нить, которой он прошит, — Лист за листом по ветру улетит. Так участь прозы — с ветром улетать, Поэзии же — цветником блистать. Удел ее поистине велик — Она цветет в предвечной Книге Книг. Ее одежда может быть любой, А суть в ней — содержанье, смысл живой. Не ценится газель, хоть и звучна, Когда она значенья лишена. Но смысл поэма выскажет сильней, Когда прекрасен внешний строй у ней. О боже, дай мне, бедному, в удел, Чтоб я искусством слова овладел!

ГЛАВА XV

Несколько слов о том, что в слове содержание является его душой, а без содержания форма слова — тело без души

ГЛАВА XVII

ОПИСАНИЕ ДУШИ

В саду эдема — на заре времен — Был человек из глины сотворен. Дохнуло утро по лицу земли, Чтоб все цветы вселенной расцвели; Дабы прекрасен и благоухан Возрос из праха созданный Рейхан. Дух жизни искру жизни раздувал, Чтобы огонь души не угасал. О ты, воспевший мир живой души, Ее природы свойства опиши! Бутоном розы в тело вмещена, Она раскрыться розою должна. Твоя душа в твоей крови живет, В биенье сердца жив души оплот. Но это внешний вид ее и цвет, В ней — мира суть, без коей жизни нет. Все, что душа собой животворит, Как кровь, живою розою горит. Но ведь Ису нельзя сравнить с ослом, Пророка не сравнить с его врагом! Суфием торгаша не назовешь, Хоть розни в них телесной не найдешь. Не о душе телесной говорю, На степень духа высшую смотрю. Есть разница меж сердцем и душой, Их — по названью — путают порой. Душа над розой тайны — соловей, Светильник в доме искренних людей. Эдемское благоуханье — в ней, Истока истины сиянье — в ней. Ее «Вершиною» назвал мой пир; Суфий сказал, что это — Высший мир. Но этот Высший мир — мне скажешь ты, Увы, незрим в зерцале чистоты. Священна Мекка для любой души, Но — прах она пред Каабой души. Святыня Каабы влечет сердца; Душа — святыня вечного творца. Но трудный путь должна душа пройти, Чтобы сокровищницу обрести. Искуса тропы круты и трудны, Пока твой дух дойдет до майханы. Как облака несущегося тень, Обгонит он молящихся весь день… Душа в обитель горнюю придет И там, с мольбой, к порогу припадет. Иль, забредя в кабак небытия, Поклонится огню душа твоя… Твоя душа — Фархад в горах скорбей; Ее удар — стальной кирки острей. Порою на земных лугах вдали Душе твоей является Лейли. И кружится Меджнуном вкруг нее Душа твоя, впадая в забытье. То саламандрой пляшет на огне, То прячется, как жемчуг в глубине. То в воздухе как облако встает, То сыплет наземь проливень щедрот. Но где бы ни была — везде должна Свой образ совершенствовать она. Увидеть все должна и все познать, Чтоб назначенье в мире оправдать. Того, кто в этот высший мир идет, Мир «Человеком духа» назовет. Халифов и царей сравнишь ли ты С владыкою сокровищ доброты? И ведай: счастье зиждет свой престол, Чтоб чистый сердцем на него взошел. Ты душу, сердце — все отдай ему, Душой и сердцем подражай ему. О, Навои! Полы его одежд Коснись — во исполнение надежд!

ГЛАВА XVIII

ПЕРВОЕ СМЯТЕНИЕ

Исход души из мрака небытия и соединение ее с утром бытия

Эй, кравчий! Отогнала мрак заря! Дай пить мне из фиала, как заря! Синица спела мне: «пинь, пинь!» — «пить, пить!» И утром я, с похмелья, должен пить! Я заглушу вином печаль свою, Как утренняя птица запою. Встал златоткач рассветных покрывал, Основу стана ночи оборвал. И письмена он выткал для меня: «Клянусь зарей! Клянусь светилом дня!» И горные вершины озарил, И коврик свой молитвенный раскрыл, Ночь утащила черный свой престол, И веник утра след ее замел, И мускус, сеявшийся над землей, Сверкающей сменился камфарой. И вот нежно-лиловый небосвод Раскрыл в росе златой тюльпан высот. Эбен дарчи слоновой костью стал, [11] И желтым жаром запылал мангал. Рассветный сумрак в утреннем огне Сгорел; померкли звезда в вышине. Павлиньих перьев ночи блеск исчез, И стало чистым зеркало небес. И человек открыл глаза свои — В забвенье бывший, как в небытии. Как жизнь, он ветер утренний вдохнул, Завесу тьмы забвенья отогнул. Рожденный в мире, мира он не знал И самого себя не понимал, Беспечному подобен ветерку, Не ведая, что встретит на веку. Явленья мира стал он изучать, Со всех загадок снять хотел печать. Чем больше было лет, чем больше дней, Разгадка становилась все трудней. Все было трудно робкому уму, И откровенья не было ему. И, не уверен, слаб и удивлен, В чертоге мира занял место он. И безнадежен был, и в некий час Из неизвестности услышал глас: «Вставай! Простор вселенной обойди! На чудеса творенья погляди!» Он встал, пошел — и видит пред собой Сады Ирема, светлый рай земной. И вечный он презрел небесный сад, Овеян чарами земных услад, Где древеса, склоняясь до земли, Густые ветви с лотосом сплели. Что небо перед их густой листвой? В их тень уходит солнце на покой. Там стройных кипарисов синий лес Стоит опорой купола небес. Там тысячью широколапых звезд Чинар шумит — защита птичьих гнезд. И лишь зимой, как золото, желты, С чинара наземь падают листы. Сандал листвой вздыхает, как Иса, Умерших оживляет, как Иса. Не землю — чистый мускус ты найдешь, Когда в тот сад прекрасный забредешь. Там ветерок с нагорий и полей Колеблет ветви белых тополей. Там, как меняла, со своих купин Монеты сыплет утренний жасмин. Деревья там — густы и высоки — Укрыли звезды, словно шишаки. Чинарами окружены поля, Соперничают с ними тополя. Стан кипариса розы оплели; Там ветви ив склонились до земли. И пуговицы на ветвях у них — Подобье изумрудов дорогих. Там — в хаузах — прозрачна и светла, Вода блистает, словно зеркала. Ручьи, чей плеск от века не смолкал, Мерцают рукоятями зеркал. Живая в тех ручьях течет вода, В ней жажду сердца утолишь всегда. Там самоцветами окружены Цветы неувядающей весны. Те камушки — не кольца на корнях, Хальхали у красавиц на ногах. Цветы теснятся, полны юных чар, И не развязан узел их шальвар. А для кого красуются цветы? Ты — их султан, над ними волен ты. Здесь поутру дыханье ветерка Росинку скатывает с лепестка… Здесь ветви в хаузе отражены, Как локоны красавицы луны. Роса на розах утренних блестит, Как светлый пот на лепестках ланит. И лилии, как змеи, извиты — Здесь перешли предел своей черты. Гремит и щелкает в тени ветвей Отравленный смертельно соловей. То, что мы пуговицами сочли, Колючкой стало вьющейся в пыли. А соловей… неймется соловью, Поет он, презирая боль свою. В тени фазан гуляет и павлин, Как радуга безоблачных долин. Он пьян, павлин; ломает он кусты И попирает нежные цветы. Густые космы ива расплела, Как будто впрямь она с ума сошла. Ей на ногу серебряную цепь Надел ручей, чтоб не сбежала в степь, Морковка тянется — тонка, бледна. Или она желтухою больна? Но почему ей рыбкою не быть, Чей взгляд желтуху может излечить! Чем ярче блещет золото лучей, Тем весны расцветают горячей. Тюльпан — игрок; продув весь цвет красы, Под утро платит каплями росы. Его игрой залюбовался мак, И сам — до нитки — проигрался мак. Фиалка опустила шаль до глаз, Она росинку прячет, как алмаз. Пусть молния расколет небосвод, Дождинка вестью Хызра упадет. И ветерок на долы и леса Дыханьем жизни веет, как Иса. Шумя, стремятся воды с высоты, Растут, блистают травы и цветы. А тот, кто это увидать сумел, В глубоком изумленье онемел. Куда бы он ни обращал свой взгляд, Чудес являлось больше во сто крат. Себя он видел под дугой небес, В кругу неисчерпаемых чудес. Но главной нити всех явлений он Не видел, непонятным окружен. И понимал, тревогою томим, Что вот — безумья бездна перед ним. Но — образ мира в этом цветнике, И целый мир сокрыт в любом цветке. Не сам собой растет он и цветет, Есть у него Хозяин-Садовод. И тот, кто сердцем истину познал, В своем смятенье сам себе сказал: «Пусть предстоит в явленьях бездна мне, Но удивленье бесполезно мне. Свой разум светом правды озари, На все глазами сердца посмотри!» И правду он в груди своей открыл, И свет ему дорогу озарил. Воркует голубь, свищет соловей, Лепечут дерева листвой ветвей. И все живой хвалою воздают И славу Неизменному поют. По свойствам, им присущим навсегда, Слагают песню ветер и вода. И удивленный вновь был поражен: Все пело, а молчал и слушал он. Он молча облак вздоха испустил И снова стал беспамятным, как был.

Эбен дарчи слоновой костью стал. — Эбен дарчи — деревянная решетка из черного эбенового дерева в окне дворца.

* * *

О, кравчий, существо мое — в огне! Вином зари лицо обрызгай мне. Чтоб овладел я памятью моей И в чаще слов гремел, как соловей.

ГЛАВА XIX

ВТОРОЕ СМЯТЕНИЕ

О том, как душа, подобная птице, обладающей перьями Хумаюна, перелетела из цветка этого мира в небо — во мрак неизвестного мира ангелов

День за горами скрыл прекрасный лик, Над степью ветер мускусный возник. Нарцисс благоухающий уснул, Восток дыханьем амбры потянул. Цветок заката желтый облетел. Небесный сад цветами заблестел. И день, уйдя за грань земель иных, Рассыпал мускус из кудрей своих. Благоухает мускусом ручей, А в сердце человека сушь степей. Он, утомленный долгим жарким днем, Закрыл глаза, чтобы забыться сном. Уснул рябок в посеве до зари, Во мраке мечутся нетопыри, Сова, бесшумно взвившись в вышину, Как в круглый бубен, гулко бьет в луну. И тысячи разнообразных роз В росе раскрылись, словно в брызгах слез. И дивные дела в ночной тиши Явились взору дремлющей души. Судьба, как фокусник и лицедей, Пришла с палаткой колдовской своей. Ее палатка — синий небосвод, А куклы — звезд несметный хоровод. И полудужье Млечного Пути Звало, манило — на небо

взойти. Тот путь — зовущий издревле сердца — Не живопись на куполе дворца. Прекрасен сад небесной высоты, Где блещут звезд бессмертные цветы. Душа, как птица, вся рвалась в полет И устремилась в высоту высот. Телесный прах оставив на земле, Она кружила в небе, в млечной мгле. И крылья, что внезапно отросли, Высоко над землей ее несли. Вот так душа живая — ты пойми — Была на первом небе из семи. [12] Дух человека землю облетал, Жемчужной сферой мира заблистал. Кружились хоры звезд в своем кольце, Стал человек алмазом в том кольце. Нет, то кольцо, как блюдо, мне блестит, Где сонм свечей собранье осветит. Душа — в ночи разлуки мне она Свечой среди развалин зажжена; Свечою в хижины несущей свет, Сияньем, пред которым ночи нет. Кругл облик мира. Вечный звон его Несметных четок — славит божество. И мнится пение его кругов Мне словарем, где мириады слов. И вот душа живая, окрылясь, В сады второго неба поднялась. И там она красавицу нашла, Чьи брови — черный лук, а взгляд — стрела. Кольчуга локонов из-под венца Завесой скрыла лунный блеск лица. В ней было двойственное существо — Она и Кравчий, и творец Наво. Хоть вешней юностью она цвела, Старуха ей подругою была. Все были жилы и мослы видны На теле ущербленной той луны. Певец, как врач, свой обнажал ланцет, И плакал он, что в жилах крови нет. Он плакал, крови не добыв из жил, И плачем этим Вечному служил. И в новый круг небес душа пришла, Там, где султанша мудрая жила. Она писала, или — может быть — Жемчужную нанизывала нить. Вся прелесть мира — в образе ее Бесценном, редкостном, как мумиё. Ее вниманье тонкое всегда В любой сосуд вольется, как вода. Ее перо черно, но письмена Блистают. Славит истину она… И дух черту высот перелетел, На некий новый свод перелетел. В ларце сапфирном неба там блистал Перл, что вселенной средоточьем стал. Был свет его в надоблачной тиши, Как свет первоисточника души. Как зеркало, весь мир он отразил, Свет зеркалу луны он подарил; Он ангелом кружит по тверди сей, На крыльях огневеющих лучей. Там сам Иса живой открыл родник, Неистощимый вечных сил родник. Не потому ли вечный мрак глубок, Что вечной жизни в нем горит исток? Бьет исполинскими лучами свет, Как крылья величайшей из планет. Нет — то не огненные арыки, То — славящие бога языки… И вот увидел дух в пути своем Тот круг, где Тахамтан стоит с копьем. [13] Он — в тучах гнева. В годы старины Им сотни звезд хвостатых рождены. Они летают в небе сотни лет, Но духу гнева примиренья нет. Он миру местью издавна грозит, И меч его двуострый ядовит. Он в руки череп чашею берет И не вино — а кровь из чаши пьет. Идет он, стрелы длинные меча; Луна Навруза — след его меча. Но меч его и каждая стрела — Все это было Вечному хвала. И перенесся дух живой тогда В тот круг, где шла счастливая звезда. Она, как ангел в радужных шелках, Она — дервиш небес и падишах. Хоть на высоком троне вознеслась, Она от блеска мира отреклась. Она являет по ночам свой лик, Ей в небе — факел счастья проводник. В ней — разум, а лица ее цветок — Как счастья совершенного залог. В ее владеньях нет ни тьмы, ни зла, А в песнопеньях — Вечному хвала. Душа вошла потом в питейный дом; Ходжа — индийский старец в доме том. Во всех своих деяньях терпелив, Усердием в работе он счастлив. Как ночь страданий, темен он челом — И на обе ноги, должно быть, хром. За расторопным служкой он глядит, А сам в углу по целым дням сидит. Как Каабу, он весь небесный свод За тридцать лет однажды обойдет. Но четки звезд перебирает он, Единственного восхваляет он. И дух, что чуждым стал мирской тщете, К надмирной устремился высоте. Неколебимая твердыня — там. Коран гласит: «Светил святыня — там, Где под землей и над землей идет Двенадцати созвездий хоровод». Но холм в любом созвездье видишь ты — Престол для несказанной красоты. Взгляни, как чередуются они, Как над землей красуются они! И все глаголом сердца говорят, Дарителя щедрот благодарят. И вот ступил на высшую ступень Скиталец-дух — незримый, словно тень. Вошел он в храм, где статуи Богов, Как изваяния из жемчугов. Там не было брахманов, но кругом Блистали Будды древним серебром. Гул их молитвы истов был и чист, Казалось: Будде молится буддист. Увидев эти дива, не спеша Весь круг их чутко обошла душа. И поклонилась. Было им дано То видеть, что от нас утаено… И вот душа, внезапно изумясь, Стократным удивленьем потряслась. Все в средоточье здесь. Одна она Рассеянна и речи лишена. Свет откровения ее поверг В беспамятство. И свет ее померк.

Была на первом небе из семи. — Согласно древним космогоническим представлениям, семь небесных сфер, в которых движутся семь планет, расположенных одна внутри другой в следующем порядке: первое небо — Луна, второе — Меркурий (Утарид), третье — Венера (Зухра), четвертое — Солнце, пятое — Марс (Маррих, Бахрам), шестое — Юпитер (Муштари), седьмое — Сатурн (Кейван).

Тот круг, где Тахамтан стоит с копьем.— Тахамтан — одно из прозвищ Рустама; дословно: «мощнотелый».

* * *

О, кравчий мой! Мне столько испытать Пришлось, что стало тягостно дышать. Я к чаше сам не дотянусь моей — Ты в рот мне сам вино по капле влей!

ГЛАВА XX

ТРЕТЬЕ СМЯТЕНИЕ

Нисхождение смятенного странника мрака мира ангелов в столицу государства тела

Вот солнце стягом осенило мир И весь под ним объединило мир; И село на высокое седло, И крупной рысью по небу пошло, Пересекло меридиан, спеша, Жарой испепеляющей дыша. А странник-дух — дремал в ту пору он, В забвенье изумленьем погружен. Над ним полдневный небосвод пылал; И вздрогнул он, опомнился и встал. Жар лихорадочный таился в нем, Как будто жар вина струился в нем. Он ощутил себя чужим всему, И родина возжаждалась ему. Опять дорогой трудной он пошел, Стезю исканий миру предпочел. Земной простор скитальца восхитил. И в некий дивный город он вступил. По воле движется тот город сам; Предела нет в нем скрытым чудесам. Из глины первозданной сотворен, Он формой совершенной наделен. На двух столпах саманных, город тот В себе самом вселенную несет. Четыре перла сокровенных сил В состав его строитель положил: Огонь и дух — две силы высших в нем, Земля, вода — две силы низших в нем, — Слились в нерасторжимое одно, Как волею творящей решено. В том городе — мечеть, базар и сад, Дома, дворцы, и даже — харабат. Его огонь — горящий куст Мусы, Дыханье — как дыханье уст Исы. Орошены рекой живой воды Его благоуханные сады. Стоит в твердыне града тахт златой, Там шах сидит, что правит всей страной. Во всех краях страны и поясах Смятенье, коль на троне болен шах. Но процветают город и страна, Когда рука правителя сильна. Над градом возвышается дворец, Чей круг наметил циркулем творец. Не по божественным ли чертежам Воздвигнут свод — на удивленье нам? Тот свод — вершина всех земных чудес — Подобье свода вечного небес. Что куполу небесному дано — Все в куполе земном отражено. Когда врата откроет тот чертог, То перлы сыплются через порог. Из цельного рубина створы врат Бесценные жемчужины таят. За ними, восхищающими взор, Разостлан царский пурпурный ковер. Дворец — на пропитание свое — В ворота вносит яство и питье. Посредством сих божественных забот Весь этот город дышит и живет. И два истока есть в твердыне сей — Дороги очистительных путей. Два продуха есть над рубином врат, Что город весь дыханием дарят. Снаружи замок чистым серебром Окован с несказанным мастерством. А звукоуловители его Внимают звукам сущего всего. И, внемля этим голосам, народ Державы той в спокойствии живет. И царь страны с советниками сам Всегда внимает этим голосам. У шаха мудрый первый есть вазир. Чье назначенье — изучить весь мир. Что даже круг незримой точки сей Сумеет разделить на сто частей. Его решенья — мудры и ясны — Велениями жизни рождены. Вазир счастливый охраняет трон, И справедливость у него — закон. Пять неусыпных стражей в замке том, Все внемлющих, все знающих кругом. Но каждый делом занят лишь своим, И несравнимы все один с другим. Хоть каждый на посту за свой лишь страх — Согласие у них во всех делах. Один из них все зримое кругом Увидеть должен в зеркале своем. Другой, внимая чутко каждый звук, Все знает, что свершается вокруг. А третий — кравчий — пробует подряд Все блюда: не сокрыт ли в пище яд. Четвертый — различает дух любой. Он слышит: мускус мокрый иль сухой. А пятый чует холод и жару, Колючки он не предпочтет ковру. Вот: зренье, осязанье, вкус, и слух, И обонянье — клички этих слуг. С их помощью дана нам благодать Весь мир, нас окружающий, познать. Чертоги замка росписью горят, У входа пять хранителей не спят. И зорко вглядываются во тьму, И внемлют движущемуся всему. И в тот же миг доносят обо всем Глядящему бессонно за дворцом. Все вести тот, кого «Умом» зовут, Приносит размышлению на суд. И третий есть хранитель той страны — Оценщик знаний, счетчик всей казны. То память — сторож кладовой дворца, Богатства собирает без конца. Все, что извне к нему ни попадет, Он прибирает, счет всему ведет. Приобрести способен целый мир Казнохранитель — истовый вазир. Восходит он к властителю в чертог, Сей Каабы облобызав порог. И внемлет сам ему счастливый шах — Высокий духом, справедливый шах. Сокровищницу проверяет он, И то, что нужно, отбирает он. Ценнейшее берет он для даров Владыке и зиждителю миров. Дабы достигнуть ревностью своей В познанье блага высших степеней, Дабы надежды светоч обрести На том крутом спасительном пути. И станет сам на том пути вождем, Коль верен он в служении своем. Увидел дух, смятеньем обуян, Весь мир — в пылинке, в капле — океан. И, поглощенный мыслью, как китом, Он закружился в океане том. Хоть дым раздумий до неба вставал, Он ничего вокруг не понимал. В огне смятенья истребился он, В огонь чистейший превратился он. Телесно он очистился огнем, И новый зренья дар открылся в нем. Свет вечности скитальцу заблестел, И он себя в том городе узрел. В то царство он вошел, как свет во тьму, И подчинился целый мир ему. Сам стал он царством, троном и царем, Всевидящим и сведущим во всем. Он суть свою, как книгу, прочитал, Себя познав, он Истину познал.

* * *

Дай, кравчий, чашу чистого вина! Да будет чаша царственно полна! Я пламя жажды духа утолю, Как бога, человека восхвалю!

Миниатюра из рукописи XV в.

«Смятение праведных»

ГЛАВА XXVI

ТРЕТЬЯ БЕСЕДА

О султанах

О ты, кому, как небу, власть дана, Ты, чьи литавры — солнце и луна. Ты волен в зле сегодня и в добре, И солнце всей страны — в твоем шатре. Венец твой вознесен главой твоей, Престол твой утвержден стопой твоей. И звезды неба — горы серебра Для твоего монетного двора. Твой трон, пред коим падают цари, Благословляет хутбой Муштари. Запечатлен твой перстень на луне, Твой светлый щит, как солнце по весне. Ты — мудрый Сулейман в юдоли сей; Хума парит над головой твоей. Ты правишь там, где правил древний Джам. Златой фиал идет твоим перстам. Но ты на перстне надпись не забудь, Что «В справедливости — к спасенью путь»! Молясь, аят Корана повторяй: «Правитель, справедливо управляй!» Ты помни, что судья в твоих делах — Сам возвеличивший тебя аллах. Могучих он к ногам твоим поверг, И чуждый блеск перед тобой померк. Склоняется перед тобой народ, Покорно он твоих велений ждет. Творец миров, владыка звездных сил, Людей твоей деснице подчинил. Но сам пред ним ты немощен и слаб, Ты сам — его творение и раб. Как все, ты — прах и обречен земле. Как все, ты — сгусток тьмы, не свет во мгле. Своим рабам подобен ты во всём — По внешности и в существе своем. Но красотою речи и умом, Но совершенством в мастерстве любом, Упорством каждодневного труда, И честностью — со всеми и всегда; Но преданностью богу твоему И полным подчинением ему Ты уступаешь — не мужам святым, А самым низким подданным своим. Но все ж калам судьбы предначертал, Чтоб ты султаном в этом мире стал. Неизреченный дал тебе печать, И жезл, и власть — людьми повелевать. Ты каплей был. Но в море превратил Тебя живой Источник Вечных Сил. И в этом — воля, власть и мощь творца; А божью власть приемлют все сердца. По жребию ли тайному, — одно Такое счастье здесь тебе дано, — Ты знай: вершина мудрости земной В искусстве управления страной. Пусть для народа шах добро творит И за добро творца благодарит. Установи закон добра взамен Насилия — «И будешь ты блажен!» Да, здесь ты — царь, но царь на краткий срок… «Так осчастливь людей!» — сказал пророк. Божественных велений череда Несметна. Друг народу — будь всегда! Народ — твой сад. Будь мудрым, Садовод! Будь, пастырь, добрым! Стадо — твой народ. Пастух задремлет — волки нападут, Урон великий стаду нанесут. Забросишь сад — засохнут дерева И пригодятся только на дрова. Благоустраивай и орошай Свой сад! Волков от стада отгоняй! За то, что стадо защитишь и сад, Награда — урожай, приплод ягнят. А коль сады загубишь и стада, Придут к тебе тревога и беда. Умрешь, перед судом предстанешь ты… Что ты ответишь? В бездну канешь ты. Открой глаза и правдой озарись! Всю жизнь на благо подданных трудись! Ты благоденствуешь, а твой народ В невыносимых бедствиях живет. Но труженик, и в бездне нищеты, Духовно выше степенью, чем ты. Предстанут пред владыкою времен Тот, кто гнетет, и тот, кто угнетен. Награду угнетенный обретет, А на тебя проклятие падет. Язык того, кого ты угнетал, Тебе вонзится в сердце, как кинжал. И перед бездной содрогнешься ты, Как стебель, от стыда согнешься ты. Ты счастлив ныне, но идешь во мрак. В эдем пойдут гонимый и бедняк. Когда же все грехи твои сочтут, Тебя стократным мукам предадут. И не поможет бог беде твоей, — Предвечный бог — не сборщик податей. Иглу у нищих силою возьмешь — Знай: та игла тебя пронзит, как нож. Спеши, утешь обиженных тобой! Не то — сгоришь в геенне огневой. За всех, кого колючкой ранишь тут, Тебе стократно в бездне воздадут. И будет пламень вкруг тебя жесток За тех, кого хоть искрой ты обжег. Отнимешь нить у нищих, эта нить Удавом вырастет — тебя душить. Ты властен. Над тобою — никого. Но ты — палач народа твоего. Насильник обездоленных людей, Насильник ты и для души своей. Взгляни: ты в скверне по уши погряз! Беги, пока твой разум не погас, Уйди от зла, добром наполни мир! А ты, восстав от сна, бежишь на пир. Подобен раю, светел и высок Для пиршества украшенный чертог. Но в киноварной росписи его Алеет кровь народа твоего. Завеса, чья неслыханна цена, Не из парчи — из жизней соткана. Украшен жемчугами твой шатер, — Ты у народа отнял их, как вор! Чтоб яшму взять для арки и стены, Гробницы древние разорены. Вот на пиру садишься ты на трон. Фиал вином шипучим опенен. Там кравчие снуют — полны красы, Вельможи льнут к ногам твоим, как псы. Чтоб жажду утолить, шербет, вино — В стократном им количестве дано. Там речи — пустословие одно, Их верным слушать стыдно и грешно. Там сквернословья слышен пьяный хор, Там непотребства оскорбляют взор. Покамест день сияет над землей, На сборище разгульном чин такой. Когда ж звезда вечерняя блеснет И ночь страницу дня перечеркнет, Зажгутся свечи, но бесчинство то ж Идет и у тебя, и у вельмож. Свеча, пылая, плачет над тобой, И, падая, рыдает кубок твой. «Дай денег!» — казначею ты кричишь И, как петух охриплый, голосишь. Так целый день в тени твоих палат Царят разгул, и скверна, и разврат. Забыт завет пророка! От вина Толпа твоих гостей пьяным-пьяна. Хоть каждый тигра злобного лютей, Но все покорны власти пса страстей. Корыстью низкой души их горят, Они давно презрели шариат. Не дрогнут изнасиловать, растлить, Чтоб низменную похоть утолить. Когда же утро землю озарит, Чертог царя являет гнусный вид: Как будто рать в сраженье полегла, Распластаны упившихся тела. Уже намаз полуденный вершат, А в замке царь, вельможи, войско спят. Едва проснутся, бросятся опять Последнее у нищих отбирать. Все взыщут, не оставят ни зерна: Мол, пополненья требует казна! Казну пополнят, а ночной порой Опять — и шум, и гам, и пир горой. Когда бесчинству царь дает пример, Бесчинствуют вельможа и нукер. Вот так проходят ночи их и дни; О будущем не думают они. Пророка и халифов четверых — Ты вспомни, заступивший место их! Где у тебя закон? Где правый суд? К чему твои поступки приведут? По воле бога ты султаном стал — А ты народ измучил, обобрал! Молитва, пост завещаны тебе, А ты привык к веселью и гульбе. В самозабвенье дни твои пройдут… Опомнись! Вспомни: грянет грозный суд! И ужас смерти обоймет тебя; Никто в ту пору не спасет тебя. Не шахом, жалким прахом станешь ты. Как из пучины зла воспрянешь ты? Когда ты жизни грань перешагнешь, Ты знай, что там пощады не найдешь. Раскайся, справедливость прояви, Себя для жизни вечной оживи! Твое насилье, низость и разврат Земле и небу вечному претят. Раскайся же отныне навсегда! Трудись! Страшись грядущего суда! Хоть никакой не волен человек Не совершить греха за долгий век, Хоть совершенства полон только тот, Кто создал мир и многозвездный свод, Но ты, порой невольно оступясь, Раскайся, о прощении молясь. И коль невольно утеснил людей, Воздай им тут же милостью своей. И должен ты, как свет во тьме, светить, Все души справедливостью пленить. Как солнце, луч над миром простирай, И подданным своим любовь являй! Ту доблесть, что жила в былых царях, Хранит один победоносный шах!

ГЛАВА XXVII

Рассказ о султане и старухе

В те дни, когда Победоносный шах С врагами царства пребывал в боях, Нукеров верных сотни две всего Сопровождали шаха своего. В сраженьях каждая его стрела Смертельной для противников была. Аллах возвел его на шахский трон, Что был его отцами утвержден. Когда в свою столицу он вступил, Он двери справедливости открыл. Он истребил насилие и гнет, Украсил город от своих щедрот. При нем исчезли ересь и разврат, И стал опорой правды шариат. Дабы столицу осмотреть кругом, Султан однажды выехал верхом. И некая старуха подошла И крепко за полу его взяла. «Эй, шах! — кричала, плакала она.— Передо мною на тебе вина! Ты справедлив. Так пусть же призовут Тебя ответчиком на правый суд!» А царь: «Не дрогну, жизнь тебе отдав, Когда твой иск но шариату прав!» И вот на суд к исламскому кази Пришли — старуха и султан Гази. Был весь народ смятеньем обуян, Когда, как подсудимый, сел султан. Они сидели, словно Заль и Сам, [14] Открытые земле и небесам. Старуха начала: «Когда в боях Сначала отступал великий шах, В отряд, что двинулся против него, Неволей взяли сына моего. Он кипарисом был в саду моем, Единственным на ниве колоском. Но царь убил кормильца моего… Мечом он в битве зарубил его!» Судья ей: «Для признания вины Мне два живых свидетеля нужны». Старуха молвила: «Я приведу Двух очевидцев правому суду». А царь: «Вину свою я признаю. Все так. Я зарубил его в бою». Судья сказал: «Иль кровью заплати За кровь, или потерю возмести!» Султан ответил: «Я, без дальних слов, По шариату жизнь отдать готов!» Мешок динаров золотых открыл И меч старухе плачущей вручил; Сказал: «Казною жизнь не возместить, И ты вольна мне голову рубить. В бою убил я сына твоего, Но жизнь тебе отдам за жизнь его!» Потупила старуха скорбный взгляд, Увидев тот прославленный булат. В смятении, она к ногам царя Упала, так сквозь слезы говоря: «Мой сын против тебя пошел на бой, Я за тебя пожертвую собой! Меня теперь ты с миром отпусти, Коль я виновна, мне вину прости!» Так у всего народа на глазах Явил святую справедливость шах. Старуха-мать от мести отреклась, От денег — ради чести — отреклась. Но сам султан ей сына заменил, Безмерно он ее обогатил. Своим вниманьем, как небесный Заль, Утешил, сколько мог, ее печаль.

Они сидели, словно Заль и Сам.— Заль и Сам — герои древней восточной легенды.

1 2 3 4 5 6 7 8