Снег на Рождество
Шрифт:
— А как это понимать, птаха?.. — не отступала та. — Перелетная или же залетная…
— Ну как, как… вот пристала… конечно, залетная… Вместо того, чтобы в колее шагать… этот теленок от стада отбился… Вот и попробуй сладь с ним…
— А вы от него нырком под воду ушли бы… — тут же посоветовала Зина. — Как раньше не раз делали.
— Да не учи ты меня… Я все так и спроворил… А вот, ты понимаешь, все же чего-то боюсь… Может, совесть, Зин, мучает, а?.. Если с твоим такое было, то ты спроси его, как он в таком случае крутился — юлою али штопором…
— Да что ж это
— А то, что мы лес с тобой продаем «налево», ты позабыла?.. — вежливо напомнил ей Яшка.
— Да будет вам это вспоминать… — засмеялась та. — Продавать не воровать… Да и продаем мы все по квитанциям чин чинарем… Попробуй докопайся, так в жизнь не докопаешься… Все шито-крыто будет… Так что и нечего тебе маяться… Живи, гуляй, радуйся…
Не радовали почему-то Яшку Зинкины слова. Какое-то нехорошее предчувствие терзало его душу.
Вот он вдруг, как-то настороженно встрепенувшись, начал быстро одеваться.
— Вы куда это?.. — спросила его Зина.
— Как куда… в лес… — ответил ей нервно Яшка и выбежал из избушки…
Вскоре он медленно шел по лесу и думал.
— Ишь, ты только погляди… — прищурив глаза, в испуге произнес помощник машинисту, проезжая станцию Картузы в одну из предновогодних ночей. В этих местах декабрьские морозы крайне трескучие, температура почти всегда градусов за тридцать. Задремавший было, уставший машинист быстренько прижался к оконному стеклышку и, тут же отшатнувшись и с трудом удержавшись на ногах, с превеликой грустью произнес:
— Люди… та самая «темнота» на ногах, которую мы позавчерась видели… — и с трудом сдерживая слезы и все же в конце концов не сдержав их, он, матерый мужик, раньше всеми всегда прозываемый немым идолом, вдруг всхлипнул точно мальчонка.
Снежная ночь в разгаре, и поэтому она давным-давно сломала рога пристанционному фонарю. Он едва светит. И поэтому лиц в толпе почти не видать. И тогда кажется, что это не люди, а ночная темнота, которая пришла точно многоножка к железнодорожному полотну повеселиться и погулять. Конечно, такое кажется пассажирам, преспокойненько проезжающим станцию Картузы в столь позднее время. Но машинист и помощник знают, что это в основном престарелые жители деревень, которые неизвестно почему, но видно для того, чтобы кому-то пустить пыль в глаза, были признаны неперспективными.
Жутко машинисту, жутко. Выглянул он точно воробушек. И шапку приподняв на голове, поприветствовал толпу-«темноту». Волосики на его голове реденькие, седые, пряменько строгие, без всяких там завитушек и колечек. Отчего они у него поседели? А все от того, что философом был. Любил думать и размышлять. Долго из-за скрежета тормозов и колес он не мог вымолвить слова. Но наконец, когда наступила почти идеальная тишина, гаркнул:
— Братцы, и до каких пор вы будете маяться… Нет, не те времена, братцы, не те…
И вот, уже всмотревшись в темноту, видит машинист десятки пар блестящих глаз, пухлые бледные губы, мешковатые, дряблые щеки, иссеченные морщинами и складками.
— Что
— Дров… дров… — как-то странно зашевелилась «темнота».
«Ну почему я поступаю бесчеловечно?.. — шагая по лесу, размышлял Яшка. — Наоборот, я, как и все, поступаю очень даже человечно».
Старые темные ели, похожие на привидения, колыхались на его пути. И он, с печалью и унынием посмотрев на них, вздыхал.
— Всем нужен лес, всем нужны дрова… Ну просто жить невозможно. И никто не понимает… особенно эти пенсионеры… — и Яшка подошел к сосенке и, порывисто обняв ее, щекой прижался к ледяному стволу. — Ну ничего, миленькие, вот возьму завтра и подам в отставку… Вот тогда вы узнаете, кто прав был, а кто виноват… Ведь я вам, дурачье, разрешаю воровать, так сказать, по-доброму, тут надо плясать, радоваться, а они плакать начинают, да на станцию бегут, словно Бог их там какой ждет. Да неужели я вам добра не хочу, неужели…
Яшка глядел на ели, сосны, березы. Замечательно было в лесу.
Но тут вдруг за спиной что-то затрещало, зашумело и кто-то громовым голосом гаркнул:
— Яшка, стой!
В испуге лесничий, оступившись, грохнулся в сугроб. А когда, выкарабкавшись, встал и осмотрелся, то никого рядом не было.
— Черт знает что… — тревожно прошептал он. — Неужели показалось.
И приподняв полы своей лисьей шубы, он понесся обратно в лесничество.
А там его уже ждали «гости». Все по записочкам, или как говорится, все от «дяди Вани». Два замдиректора, два крупнейших в районе торгаша, бывший зампредисполкома, отличнейший друг директора лесхоз-техникума. И всех надо уважить, всех удовлетворить.
Собрав все записки, Яшка тут же передал их леснику Митрохе. А тот, тут же на ходу заведя свою бензопилу, повел высокопоставленную братию в лес.
Лесник Митроха хотя и был узкоплечим и каким-то неказистым, но это только внешне казался он таким. Лучший работник в лесничестве. Суховатый, жилистый, и никакая лень не могла поколебать мужика в труде. Валенки он не носил, а надевал низенькие кирзовые сапожки. У колен, то есть у самого верхнего края голенищ, они были обмотаны двумя пуховыми платками, это чтобы снег и прочий мусор не попадал в обувку. А еще эти платки служили ему своеобразным тормозом на случай, если он вдруг падал в огромный сугроб. Все его собратья в таком случае проваливались по самую грудь, а он хоть бы что, только по пояс. Он физику не знал, но зато, видно, физика знала его.
А какое он вызывал к себе любопытство окружающих, когда валил деревья. Его бензопила, вечно надраенная и от того сказочно блестевшая на солнце, служила ему, можно сказать, забавой.
— Ах ты, соловушка моя пила!.. — часто приговаривал он и, упираясь в землю ногами, с важностью и достоинством налегал на пилу.
Гудит, завывает мотор. Цепь, курчавясь, грызет ствол, и звенья цепи, вдруг приторможенные на некоторое время упрямой древесиной, красиво вспыхнут монистами, а разлетающиеся по сторонам опилки вдруг упадут на снег и засверкают, словно золотые пушинки.