Снег на Рождество
Шрифт:
— Успокой мою душу, инспекторша Лиля… Успокой, приголубь… — заглатывая открытым ртом морозный воздух, рыдая, вопит он и перепрыгивает через сугробы точно лось. «Темнота» сзади и впереди.
Митроха вначале от такого вот страшного Яшкиного крика поднял к потолку глаза. Но потом, тут же придя в себя, подбежал к дверному проему и, сложив у рта рупором ладошки, перекрикивая пургу, стал орать:
— Товарищ начальник, опомнитесь! Товарищ начальник!..
И кричал он так до тех пор, покудова не охрип. А когда охрип, то напряженно всмотрелся в снежную даль. Но он так ничего и не увидел.
— Ах,
Любимым словом Халтуркина Ивана было слово — халтура. Схалтурить, нахалтурить, нахалтуриться. А отличительной особенностью Митрохи было то, что иногда поутру, проснувшись, он забывал, что с ним происходило накануне. Нет, не твердолобым он был, а просто в голове что-то не так щелкало.
Так вот, открыв дверь избушки, Халтуркин Иван произнес:
— Э, да я вижу, вчерась ты неплохо нахалтурил.
Митроха разлепил веки, посмотрел на Халтуркина Ивана, и убедившись в том, что это не Яшка, быстренько встал. Митроха огляделся и спросил Ивана:
— Скажи, ты не знаешь, где начальник?
Тот заржал.
— Я ему про халтуру, а он мне про начальство; у тебя что, опять завихрение в мозгах? Я тебя спрашиваю, где ты столько успел вчерась нахалтуриться.
Когда они сели оба за стол, Митроха ответил ему:
— Извини, но я вчерась не халтурил.
— А что ж ты делал?.. — заржал опять Иван.
— Не помню… Вот тебе крест, не помню…
— Ох, и беда же мне с тобой, — вздохнул Иван и добавил: — Выходит, чтобы ты постоянно был нормальным, как все, тебе надо всю жизнь не спать… Чудак, тебя, может быть, кто-нибудь ограбил, а ты не помнишь. Как же так? Ну не может быть, чтобы ты ничего не схалтурил. Я схалтурил, а ты нет. Ну не может быть такого. Ну скажи, ну хоть что-нибудь скажи, где и как?
Митроха покачал головой. И вдруг глянул на Ивана. Халтуркин лесник, и ему, видно, не понять его. За «так» Иван ничего не делает, без рубля и шага не ступит. Если ему платят, он работает, а если не платят, не работает. Высокий, стройный, в подшитых белых валенках, в длинном полушубке и с каракулевой папахой на голове он больше походит на начальника, чем на лесника. На правой руке его сиял серебряный перстень. Сигареты он курил только с фильтром. Всех он называл халтурщиками, за исключением «темноты». Она почему-то его удивляла и даже трогала.
«Это надо же!.. — часто говорил Митрохе он. — Какие еще люди у нас есть совестливые! Кому скажешь, не поверят, засмеют. Словно они ни в чем и не нуждаются. Это надо же. Жить просто так. Без всякой халтуры. Право, не верится. Лично я так бы не смог. Жизнь — борьба. И в ней нужно только хапать и хапать. Если все хапают,
«Темноту» Иван называл грачами. Увидев ее, он божественно снимал с головы шапку и с волнением произносил:
— Никак, опять грачи полетели, — и вздыхал. — Эх, если бы я не халтурил, то я бы обязательно им помог. Ох и замучился я. Света белого не вижу. И столько мне заказов подхалтурить надавали, что не только за два, но и за три года мне их не переделать.
— То сдуру прешь, а то приутих, — глядя на Митроху, улыбнулся Иван и, сняв папаху, положил ее на стол. Лысина его заблестела. Длинные волосы около ушей он тут же расчесал гребенкой. Затем, посмотревшись в зеркало, которое висело напротив Яшкиного стола, достал мундштук, фирменную сигаретку и, закурив ее, стал пускать дым колечками.
— Страшно… «темнота» замучила… — с дрожью в голосе произнес наконец Митроха. Он еще хотел что-то сказать, но тут же захлебнулся, поперхнулся. А потом, вдруг жалко и пугливо заморгав, стал кашлять. А откашлявшись, с какой-то острой наивностью посмотрел на Ивана и, к удивлению того, повинно опустил голову.
«С ума, что ли, спятил!» — подумал Иван, немножко даже струхнув.
— Заспался ты небось…
Но Митроха вдруг поспешно перебил Халтуркина:
— Когда-нибудь и тебе будет страшно. Понял?
— Послушай… — заерепенился было Иван.
— А нечего слушать… «Темнота» — это не пустяк. Предостережение. В нашем поселке обязательно что-то должно случиться. Лично я не в силах больше этого видеть. С этого дня я решил носить им дрова и ложить их под станционную лестницу. Они их обязательно будут видеть и возьмут.
— Как? Просто так?.. Ты все это будешь делать?.. — удивился Иван, — То есть за спасибо, за доброе слово. Ну ты даешь.
— Да, да, просто так… — продолжил радостно Митроха. — Иван, и ты тоже… поначалу мы вдвоем начнем, а за нами все остальные.
Иван натянул на голову папаху. А потом вдруг, ядовито усмехнувшись, сказал:
— Слава Богу, я еще не дурак. Если бы на этом деле можно было схалтурить… А за так пусть им Яшка дрова делает. Понял? — и хлопнув дверью, он вышел.
Накануне, поздним вечером ударился голово йв дверь Лилькиной дачи Яшка. Скрипнув, дверь открылась. Лилька никогда ее не запирала, считала, если кому что надо украсть, то украдут из-под любого замка. Лилька была фаталисткой. «У каждого своя судьба», — обычно это говорят по отношению к людям. А Лилька считала, что действие судьбы точно так же правомерно распространяется не только на одушевленные предметы, но и на неодушевленные. Исповедовала такую чудную философию.
— Успокой мою душу, инспекторша Лиля!.. — залепетал Яшка, войдя в ярко освещенную залу, и грохнулся на ковер.
— Котик, это ты!.. — воскликнула та. Лиля принимала душ. В ванной, как и во всех остальных помещениях дачи, дверей не было.
— Ведьма, подай хоть воды, глотка пересохла, — прохрипел Яшка и от боли во всем теле зашуршал на полу, подминая под себя ковер. Руки и ноги его были точно палки, они не слушались. Нутро пекло огнем. И он уже ощущал запах поджаренного мяса.
— Котик, ой котик! Где тебя так, — и она, в накинутом впопыхах халатике, нагнулась к Яшке.