Снег
Шрифт:
— Кто написал это новое стихотворение на стене?
— Те парни, которые приходят сюда, — поэты.
— Почему их нет сегодня?
— Вчера их всех забрали солдаты. Остальные — кто в тюрьме, кто спрятался. Спроси вот у этих, они полицейские в штатском, они знают.
Там, куда он показывал, сидели два юноши, бурно разговаривавшие о футболе, но Ка не стал подходить к ним и что-то спрашивать, он сразу вышел из чайной.
Ему приятно было увидеть, что снег начался вновь. Он вовсе не верил, что найдет след Ладживерта в чайных домах квартала Байрам-паши. Сейчас, вместе с грустью, которую он чувствовал в тот вечер, когда приехал в Карс, он ощущал внутри себя и счастье. Ожидая, что придет новое стихотворение, он медленно, словно во сне, прошел мимо уродливых и бедных бетонных зданий, мимо заснеженных парковок, мимо обледенелых витрин чайных, парикмахерских и бакалейных магазинчиков, мимо дворов, в которых со времен русских лаяло несколько собак, мимо магазинчиков, где продавались запчасти для тракторов, все необходимое для телег и магазинчиков, где продавали
33
Безбожник в Карсе
Страх быть убитым
Как только Ка вышел из чайной, на заснеженном тротуаре он столкнулся взглядом с Мухтаром. Мухтар, в задумчивости куда-то спешивший, увидел его, но под густым крупным снегом он в какой-то момент словно не заметил Ка, а Ка сначала захотел от него улизнуть. Оба одновременно сделали рывок навстречу и обнялись, как старые друзья.
— Ты передал Ипек то, что я просил? — спросил Мухтар.
— Да.
— Что она сказала? Иди сюда, давай посидим в этой чайной, расскажешь.
Несмотря на военный переворот, на побои, полученные от полиции, на то, что провалилось дело с его назначением главой муниципалитета, он вовсе не выглядел пессимистично настроенным.
— Почему меня не арестовали? Потому что выборы в муниципалитет будут проведены, пусть только снег закончится, пусть дороги откроются, пусть солдаты уберутся, расскажи это Ипек! — сказал он, когда они сидели в чайной.
Ка кинул. И спросил, нет ли новостей о Ладживерте.
— Я первый позвал его в Карс. Раньше он всегда, когда приезжал сюда, останавливался у меня, — сказал Мухтар с гордостью. — С тех пор как стамбульская пресса причислила его имя к террористам, он уже не ищет нас, когда приезжает, чтобы не нанести вред нашей партии. Я самым последним узнаю о том, что он делает. Что Ипек сказала в ответ на мои слова?
Ка сказал, что Ипек не дала конкретного ответа на новое предложение Мухтара о замужестве. А Мухтар отреагировал на это с таким многозначительным видом, будто это был какой-нибудь особенный ответ, и сказал, что хочет, чтобы Ка знал, какая чувствительная, какая тактичная и какая понимающая женщина его бывшая жена. Он очень раскаивался сейчас, что в кризисный период своей жизни неправильно вел себя с ней.
— Когда ты вернешься в Стамбул, ты отдашь собственноручно Фахиру стихи, которые я тебе дал, не так ли? — спросил он потом.
Получив одобрение Ка, его лицо приобрело выражение жалостливого и грустного простачка. Смущение, которое Ка испытывал по отношению к Мухтару, сменялось чувством, чем-то средним между отвращением и жалостью, и вдруг он увидел, что тот достал из кармана газету.
— Если бы я был на твоем месте, я бы так спокойно не гулял по улицам, — сказал Мухтар с удовольствием.
Ка выхватил у него из рук и одним махом прочитал завтрашний номер городской газеты «Граница», в которой еще не высохла краска: "Успех актеров-революционеров"…
— "Спокойные дни в Карсе", "Выборы были перенесены", "Граждане довольны восстанием…"
Потом он прочитал на первой странице статью, на которую указал Мухтар:
ОДИН БЕЗБОЖНИК В КАРСЕ
О всеобщем интересе к тому, что делает так называемый поэт Ка в эти сложные дни в нашем городе
Наш вчерашний номер, рассказавший о так называемом поэте, вызвал бурный отклик у жителей Карса
Мы слышали очень много разговоров о так называемом поэте Ка, который вчера, в середине пьесы в духе Ататюрка, которую вчера представил на сцене великий актер Сунай Заим и его друзья при воодушевленном участии народа и которая принесла в Карс мир и спокойствие, прочитал свое непонятное и неприятное стихотворение, испортившее людям настроение. Внезапное появление, будто шпиона, среди нас этого запятнанного человека, который, сбежав из Турции, уже много лет живет в Германии, в наши дни, когда мы, жители Карса, духовно близкие и много лет жившие душа в душу, оказались втянуты внешними силами в братскую распрю, когда наше общество искусственно разделено надвое и стали разделять сторонников религии и сторонников светских порядков, курдов, турок и азербайджанцев, когда ожили утверждения об армянском погроме, который уже необходимо забыть, это привело к тому, что у народа появились вопросы. Правда ли, что этот поэт сказал, встретившись два дня назад на нашем вокзале с юношами из лицея имамов-хатибов, которые, к сожалению, сильно поддаются различным провокациям: "Я атеист, я не верю в Аллаха, но и совершать самоубийство не собираюсь, и вообще Аллаха нет" (Да простит Аллах!)? Когда он говорит: "Дело интеллектуала — злословить о святынях нации", это и есть европейское свободомыслие, состоящее в том, чтобы отрицать Аллаха? То, что ты кормишься на немецкие деньги, не дает тебе права попирать веру нации! Или же ты прячешь свое настоящее имя, потому что стесняешься,
— Двадцать минут назад, когда я проходил мимо, оба сына Сердара еще только печатали газету, — сказал Мухтар не как человек, который не разделяет страх и огорчение Ка, а как человек, получающий удовольствие от того, что нашел предмет для развлечения.
Ка почувствовал себя очень одиноким и еще раз внимательно прочитал статью.
Когда-то, когда Ка мечтал о будущей блестящей литературной карьере, он думал, что вследствие модернистской новизны, которую он привнесет в турецкую поэзию (сейчас это националистическое понятие казалось Ка смешным и жалким), он подвергнется множеству нападок и обширной критике и эта враждебность и непонимание сделают его известным. Сейчас Ка задело выражение "так называемый поэт", поскольку с такой агрессивной критикой он столкнулся впервые, несмотря на то что был известен многие годы.
Мухтар предупредил Ка, чтобы он не ходил в открытую, как мишень, и оставил его одного в чайной. Страх быть убитым охватил все существо Ка. Он вышел из чайной и задумчиво побрел под огромными снежинками, падающими с чарующей скоростью, как в замедленной съемке.
В годы ранней молодости умереть ради политической или интеллектуальной идеи, отдать свою жизнь за написанное человеком было для Ка высшей ступенью духовного совершенства, которое только можно достичь. В тридцать лет глупость жизней многих его друзей и знакомых, которые, следуя глупым и дурным принципам, умирали во время пыток, а других уничтожали на улицах террористы, некоторые погибали при столкновениях во время грабежа банков или, что еще хуже, взрывали в своих руках бомбы, сделанные ими самими, отдалили Ка от этих пустых мыслей. Многолетняя ссылка в Германии по политическим взглядам, которые он теперь не поддерживал, основательно разорвала в сознании Ка связь между политикой и самопожертвованием человека. Когда он, будучи в Германии, читал в турецких газетах, что такой-то мелкий журналист был убит по политическим причинам и, очень возможно, сторонниками политического ислама, Ка чувствовал гнев из-за произошедшего и уважение к убитому, но он никогда особенно не восторгался умершим.
И все же на углу проспекта Халит-паши и проспекта Казыма Карабекира он представил себе, что из обледеневшего отверстия в глухом заборе на него нацелено призрачное дуло, что его тут же убьют и он умрет на покрытом снегом тротуаре, и попытался предположить, что напишут стамбульские газеты. Весьма вероятно, что канцелярия губернатора и местные органы НРУ, чтобы не раздувать события и чтобы не выяснилось, что они несут ответственность, утаят политическую подоплеку произошедшего, а стамбульские журналисты, не обратив внимания на то, что он поэт, может быть, опубликуют сообщение о его смерти, а может быть и нет. Даже если его друзья-поэты и те, кто работает в «Джумхуриет», попытаются представить политическую окраску события, это либо уменьшит важность статьи с общей оценкой его стихов, (кто бы написал эту статью? Фахир? Орхан?), или же поместят известие о его смерти на страницу новостей культуры, куда обычно никто не заглядывает. Если бы журналист по имени Ханс Хансен и в самом деле существовал и Ка был бы с ним знаком, он, возможно, опубликовал бы статью во "Франкфуртер рундшау", но больше ни одна западная газета не взялась бы за это. Ка в качестве утешения представил себе, что, возможно, его стихи будут переведены на немецкий и опубликованы в журнале «Акцент», он со всей ясностью понимал, что если его внезапно убьют из-за этой статьи в городской газете «Граница», это будет, что называется, "захлебнуться в дерьме", и боялся не смерти, а боялся умереть в тот момент, когда появилась надежда на счастливую жизнь во Франкфурте вместе с Ипек.
И опять у него перед глазами возникли некоторые писатели, погибшие в последние годы от пуль политических исламистов: Ка показались наивными (даже если он и ощущал в себе любовь, которая заставляла его глаза увлажняться) позитивистское воодушевление одного бывшего проповедника, который, став впоследствии атеистом, постарался указать "непродуманные места" в Коране (ему выстрелили в голову сзади); гнев одного главного редактора, который в маленьких статьях насмешливо отзывался о девушках с покрытыми головами и женщинах в чаршафах, как о "чеченских вдовах" (его расстреляли поутру вместе с его шофером); или же твердая воля одного малоизвестного журналиста, доказывавшего связь турецких исламистов с Ираном (он взлетел вместе со своей машиной на воздух, повернув ключ зажигания). Он приходил в ярость скорее не из-за того, что западная и стамбульская пресса совершенно не интересовалась жизнью этих горячих журналистов и газетчиков, которым по разным, но сходным причинам пускали пули в голову на окраинных улицах отдаленных провинциальных городов, а из-за культуры, которая через короткое время навсегда забывала о своих писателях, убитых при невыясненных обстоятельствах, и он с изумлением сознавал, насколько умным поступком было бы удалиться в какой-нибудь уголок и там найти свое счастье.