Снежный ком
Шрифт:
— Боря, немедленно уходи, — повысив голос, приказала мне тетя Маша. — Ты его до инфаркта доведешь!
— А вы своим куриным квохтаньем — прямым ходом до курятника. Только цыпленок большой в курятник не поместится!
— Уходи немедленно, и чтоб я больше тебя тут не видела! — решительно указав мне перстом вдоль тропинки, крикнула тетя Маша.
— Погоди, мать, — остановил ее дядя Фрол. — Надо разобраться, с чего это наш Борька на людей кидается… Иди-ка со мной!..
Но прошел он не на речку, как я сначала думал, а всего лишь к дороге, и там остановился.
— Ну так в чем дело? — не очень-то дружелюбно спросил меня дядя Фрол.
— Просто подумал, если ты написал о Рублеве сценарий для своих внуков, то кто будет писать для студии, чтоб поставить кино, режиссер Аркадий Сергеевич или завгар Тимофей Павлович?
— А с чего это ты вдруг о сценарии? — дядя Фрол говорил со мной вроде бы как из вежливости, а сам все с нетерпением поглядывал вдоль деревенской улицы, дожидаясь кого-то.
— Дядя Фрол, вы когда закончили войну, думали, кто будет погоду делать? Может, и дома надо повоевать, вместо того чтобы рыбу ловить?
— И ты хочешь, чтобы я тебе тут, на ходу, ответил, когда не до тебя, не до меня и ни до кого…
Тут я увидел, что из дома на громкие голоса вышел Клавдий Федорович. Был он почему-то в белом халате с засученными рукавами.
«Что-то с Лялей», — тут же подумал я.
Ничего не сказав больше дяде Фролу, я подошел к Клавдию Федоровичу, еле выдавил из себя:
— Ляля жива?..
— А чего ж ей неживой быть? — явно не желая откровенничать со мной, ответил старый фельдшер.
Но он напрасно думал, что от меня можно так просто отделаться.
— Клавдий Федорович, вы знали, что у Ларисы четвертый месяц?
— Конечно, знал. Но это не значит, что каждому зеленому дураку я должен об этом сообщать.
— За дурака вы мне ответите!
— А за свою дурость ты будешь отвечать! И давай не мельтеши под ногами! Никто тебе не дал права, постороннему человеку, орать на всю деревню о чужих делах!
— Я не посторонний!
— Да отстань ты ради Христа! У людей горе, а он только о себе, любимом, и толкует! Сказано, не мельтеши!
— Какое горе? Что вы меня мучаете? Я ведь тоже Ляльке не чужой!
— Выкидыш у Ляльки! Вот какое! Кровотечение! И телефон, как назло, не работает! Фрол пошел вон машину встречать, а тебя где-то черти носят!
— Так, может, за машиной побежать?
— Побежали уже! Думаешь, тебя дожидались?
— А где Ляля?
— К ней нельзя! Соображать надо!..
Но я уже не слушал Клавдия Федоровича, побежал к дому со стороны бокового окна, взобрался на пень, с которого наблюдал уже однажды за Фролом, когда тот созерцал икону Рублева.
Ляльки в этой комнате не было. Скорей всего она в летнике, где прохладнее и комаров меньше… И тут я услышал голоса — встревоженный Темы и отрешенный от всего земного Аполлинарии Васильевны:
— Бог дал, бог и взял, батюшка Тимофей Павлович, — вразумляла Тему Аполлинария Васильевна. — А ты иди, не маячь тут и громко не говори, чтоб она тебя, беспутного, не слышала…
— Да как же вы так спокойно рассуждаете? Мне-то она тоже не чужая! — распинался с фальшивой тревогой в голосе Тема.
Я почувствовал, как вся кровь ударила мне в голову. Глаза стал застилать багровый туман.
— Да уж куда родней! — услышал я ответ Аполлинарии Васильевны. — А только как пришел сюда, так и иди отсюда. Сейчас Фрол с Клавдием придут, мигом тебя выставят!
— Вы мне не угрожайте! — захорохорился Тема. — Я тоже к этому имею отношение!..
— Отношение имеешь, а совести не имеешь, — уже рассердилась Аполлинария Васильевна. — А то вон студентов-комсомольцев с Борькой крикну, они тебе живехонько морду начистят!
Тема плюнул и, внешне раздосадованный, но с тайным удовлетворением, которое так и светилось у него в лице, вышел из комнаты в сени. Я соскочил с пенька, обошел дом и встретил его на улице.
— А-а, Боря… — безразличным голосом рассеянно заметил Тема. Только сейчас я понял, почему он меня не боится. Я про него знаю все или почти все, а Тема — о моих знаниях — почти ничего, хотя наверняка о наших отношениях с Лялькой догадывается.
Я не хотел, чтобы он возле дома сейчас поднял крик и потревожил Ляльку.
— Нам, кажется, по пути? — сказал я, увлекая его от дома на тропинку.
— По пути, по пути, — ответил он машинально, лишь бы отделаться от меня. Глаза его бегали по сторонам, как будто кого-то искали. Но уже в следующий момент Тема насторожился: — Ты… Ты это чего?.. Что у тебя в кармане? Нож? Слышишь? Брось нож! Я тебя на десять лет закатаю! У меня все министерство юстиции — друзья! Меня так просто не возьмешь!..
— Зачем же вас брать, Тимофей Павлович? — отрезая Теме путь к отступлению, убийственно спокойно сказал я.
Это-то мое спокойствие его и напугало. Меня жгла изнутри такая решимость, что Тема понял: живым ему отсюда не уйти. Но он еще попытался наступать:
— Но-но-но! Полегче! Сделал ребенка, а теперь на других валишь. Да я против тебя сто свидетелей приведу! Если хочешь знать, она сама ко мне лезла! Мало ли девчонок с пожилыми живут! Ты, сопляк, не понимаешь, а им это надо!..
Я молча нанес ему удар «майя-кери», после которого любой другой уже лежал бы, но широкозадый Тема оказался удивительно устойчивым. Всхлипнув, он лишь пошатнулся и вдруг завыл по-бабьи тонким голосом, тыкая впереди себя волосатыми кулаками.