Снежный ком
Шрифт:
Из кузова катившегося по шоссе грузовика мне было хорошо видно, как опускалось в вечернюю зарю курившееся, словно после бани, солнце, бросая отсветы на все еще громоздившиеся в противоположной части неба грозовые тучи.
Сизые до черноты, перечеркнутые поперек белыми стрелами, они клубились и сталкивались, принимая очертания то невиданных чудищ, то — занимающей полнеба человеческой фигуры.
Словно огромный монах, может, сам Андрей Рублев в клобуке и с мешком за плечами, склонился над полем и долами, распустив до земли дождевыми полосами рукава своей рясы.
Сердито ворча и посверкивая огоньками, уходил он все дальше к горизонту, разрисовывая волшебной кистью и землю,
Машина набрала скорость, быстрее замелькали деревья, навстречу им медленно поплыл в обратную сторону горизонт, где у самой кромки леса мерцали цепочкой рубиновые огоньки зари, отражавшиеся в окнах домов уже потянувшихся на ночлег деревень.
Все оживало и вспыхивало под волшебной кистью уходившего за горизонт монаха-художника, так роскошно и так смело расписавшего целый мир, напоив его от всего своего щедрого сердца и светом и радостью…
Но тучи все еще клубились в западной части неба, и вот уже не монах в клобуке и рясе, а хищный профиль Темы склонился над девичьим силуэтом, в котором я, хоть и не без труда, призвав на помощь все свое воображение, все-таки узнал Лялю.
То ли мне это померещилось, то ли действительно в уходивших к дальнему лесу тучах можно было рассмотреть человеческие фигуры, но я уже не воспринимал освеженную красоту мира, а видел лишь торжествующего Тему, оглядывавшегося на меня через плечо, держащего в загребущих лапах чуть ли половину клубившегося тучами небосвода. Он и посматривал в мою сторону, и плевался огненными искрами, и глумился надо мной раскатами приглушенного пространством издевательского хохота, и, не получив никакого возмездия, уходил за горизонт.
На душе было так черно, что не хотелось видеть, слышать, думать, говорить, — не хотелось жить.
Командир отряда Юра, сидя рядом со мной под хлопающим от встречного ветра брезентом в своем промокшем тренировочном костюме, тоже пребывал не в лучшем настроении, хоть и не показывал это другим. Молча выбивали дробь зубами Петька и Коля.
Лялька, наотрез отказавшаяся переодеваться еще там, в лугах, ехала до Костанова в кабине шофера, где было все-таки теплее и не задувал ветер.
Едва замелькали по бокам дороги деревенские дома, Юра постучал через брезент в заднюю стенку кабины, и машина остановилась у крыльца общежития. Снаружи послышался знакомый голос. Спрыгнув на землю, я увидел, что встречает нас старый фельдшер Клавдий Федорович. Сказав что-то командиру отряда, он приоткрыл дверцу в кабину и накинул на Ляльку полушубок, скомандовав:
— Ты не выходи. Поедешь к нам. Там Аполлинария Васильевна для тебя баню истопила… Заверни к моему дому, — попросил он шофера.
Повеселев от слов Клавдия Федоровича, Юра задержал прыгавших из кузова промокших парней, сообщил:
— Оказывается, о нас тоже позаботились: быстро берем белье и шагаем в парную у нас на стройке — будем выгонять простуду…
Несмотря на свое отрешенное состояние, я все же оценил, что Юра мне и полслова не сказал в упрек, мол, где это носило вас, что пришлось искать целой группой? Все он представил так, как будто заблудилась одна Ляля, а я вместе с остальными участвовал в поисках. Чему-чему, а деликатности у Юры очень даже стоило поучиться…
Все, конечно, заметили, как старый фельдшер ухаживает за Лялькой, а я подумал: «Знает ли он, что Ляля ждет маленького? Наверняка знает… А мне ни слова даже не намекнул!»
Сейчас я не мог сказать, люблю ли я Лялю по-прежнему или ненавижу ее. Никакого зла я к ней не чувствовал, но и носить на руках от великой нежности, как на острове, больше никогда бы не смог. Я очень устал от всего и сейчас готов был уйти куда глаза глядят, лишь бы ничего не видеть и не чувствовать.
Теперь-то мне многое представлялось совсем в другом виде. Это многое — было прежде всего поведение Ларисы за все последнее время. Если разобраться, она лишь разыгрывала гордое самолюбие, а сама мучилась еще больше меня, не зная, что со мною делать, что мне сказать… А я-то, дурак, лез сапогами ей в душу, еще и укорял Темой, когда он уже стал ей самым ненавистным человеком… Так уж и ненавистным?!
Я еще не знал, как себя вести после всего случившегося со своими близкими — дядей Фролом, тетей Машей, Аполлинарией Васильевной, Клавдием Федоровичем. Все они в большей или меньшей степени были передо мной виноваты, принимая за мальчишку, отгораживая от жизни взрослых.
Мальчишка остался там, на острове, а с острова вернулся взрослый человек с опаленной душой, ободранной шкурой. Прежняя телячья жизнь с любовными восторгами и лопоухой застенчивостью, с неуклюжим геройством и готовностью отдать всего себя, — осталась позади. Я уже вошел в жизнь взрослых, показавшую миг свое жесткое лицо.
Мне вспомнилась передача по телевидению из цикла «В мире животных». Миллионы телезрителей наблюдали, с какими трудами менял свой панцирь линявший рак. Я не очень-то вникал, что он там испытывал, этот рак, но знал, что мне сейчас намного труднее: и розовая шкурка только народилась, и панциря у меня еще не было, кожа не огрубела и потому так болезненно все чувствовала тысячами обнаженных нервов.
Шагая в баню рядом со своими парнями, я с мучительным чувством обиды перебирал в памяти все, что происходило со мной и Лялей в последнее время, раскрывая для себя во всех событиях, завернутых раньше в розовый целлофан, совсем другой, подчас жестокий, лишенный какого бы то ни было романтического налета смысл… Но странное дело! Хоть мне и хотелось обвинить Лялю, что она не лучше Темы, за алчность, мол, и наказана, как я ни старался восстановить себя против нее, ничего у меня не получалось. Мне было просто жалко Лялю, жалко себя, жалко то ни с чем не сравнимое чувство, какое я пережил впервые в жизни в Лялькином вигваме.
Что бы ни случилось со мной, как бы ни сложилась моя жизнь в будущем, то, что произошло между нами там, у стога душистого сена, никогда и никто у нас с Лялей не отнимет! Теперь-то я знал, что я должен сделать и что я сделаю…
Я, конечно, понимал, что для Ляли я пока что всего лишь вчерашний школьник, мальчишка, а она — уже взрослый человек, женщина. Но время идет, и соотношение сил меняется. И мы еще посмотрим, кто — взрослый человек!..
Прямо из бани я отправился к домику Темы с твердым намерением отплатить ему за все. Он был намного сильнее меня, удар у него, наверное, как у тяжеловеса. Но я надеялся на ловкость и кое-какие приемы каратэ. Не раздумывая, как и что произойдет в следующую минуту, я поднялся по ступеням крыльца Теминого дома и постучал.
Открыла мне Симочка, как всегда, к вечеру разодетая, словно она собралась в театр или на бал. Ясное дело, если она не может родить ребенка, нарядами только и «берет». Да и «берет» ли? Тем не менее каждый вечер на Симочке появляются все новые кимоно, батники, пеньюары, горжетки, «жоржетки», «кенгуру» и еще черт знает что! А спросить ее — зачем? Кому это нужно? Симочке? Возможно! Но главным образом Теме — для показухи, чтоб самого себя тешить: «Все могу! Вот как одеваю жену!» Да и жену ли? Сам говорил, что они не расписаны!..