Снежный ком

Чехов Анатолий Викторович

— Не получается, — тут же охладил я его. — А как же твое заявление, что о трубах ты знать ничего не знаешь?

— А ччерт! Дернуло же меня за язык!.. Сколько зарекался, ничего лишнего не говорить! Промычал бы «мэ», «бэ»… Так нет, обязательно надо высказаться!.. Тогда все наоборот! Трубы мне жулики просто подкинули, чтобы в следующую ночь вывезти их куда-нибудь подальше!

Тема смотрел на меня с надеждой, но я не оставил ему никаких иллюзий:

— Как же, ищи дураков, чтобы в чужой двор трубы сваливали. Докажи потом, что трубы не

твои…

— Слушай, Борька, ты меня просто без ножа режешь! Прокурором быть легче всего, а ты что-нибудь придумай!

Честно говоря, мне доставляло истинное удовольствие наблюдать, как, словно уж, извивается Тема.

— Да ведь все очень просто, — послышался мелодичный голос Симочки. — Я думала, ты и сам догадаешься.

Тонкая, рыжеволосая, с пышной прической, как говорил Тема, «не женщина, а факел», Симочка стояла перед нами и словно фосфоресцировала в своем вечернем туалете. Оказывается, она и в деревне намерена вечерами одеваться, как в театр.

— Очень просто, — повторила она. — Трубы действительно сложили к нам во двор, потому что у шофера сломался прицеп. Он выбрал самых порядочных людей, сгрузил трубы, оставил нам записку, а сам поехал в мастерскую чинить прицеп. Завтра утром погрузится и уедет. Вполне понятно, что нас в это время дома не было.

— Верно! — радостно воскликнул Тема. — Ай да Симочка! Так мы и решим! Ну ты просто умница! А записку от имени шофера сочиним запросто!

Но в следующую минуту он уже снова засомневался:

— Ну как, Борька, получается? Трубы не только не наши, но мы о них и знать ничего не знаем?

При всей своей прозорливости и хитрости Тема даже не подозревал о моем истинном отношении к нему, и это меня пока что устраивало. Перед такими, как Тема, нельзя открываться раньше времени.

Как ни странно, история с трубами очень даже подправила мое еще недавно совсем убитое настроение. Правду говорят, «чудес на свете не бывает»: понемногу мне раскрывались секреты житейских успехов Темы. И тут я, продолжая разыгрывать наивного парня, кажется, немного переборщил:

— А деньги как же? Деньги-то ты за трубы уплатил?

Тема, не отвечая, некоторое время смотрел на меня.

— Вот что, парень, я тебе скажу, — произнес он наконец. — Иди-ка ты со своей сверхчестной физиономией к участковому и узнай у него, ну, например, не нашлась ли белая коза?

— При чем тут коза?

— Ну какой ты бестолковый! «Белая коза с черным пятном!»

В голосе его я почувствовал подозрение, и это меня насторожило. Но я продолжал затеянную мной игру:

— Чья коза? В Костанове и коз-то никто не держит.

Я сделал вид, что никак не могу взять в толк, чего он от меня хочет.

— Вот и хорошо, что не держат, — сказал Тема. — Ответят: «Не нашлась», а ты: «Извините», и — пошел. А сам поглядишь в это время, сидит ли там шофер, что трубы нам привез, может, мы с тобой зря панику поднимаем?

Видимо, Тема по-прежнему считал меня чуть ли не сообщником.

— Н… ну,

не знаю, — начал я тянуть время, еще не решив, что отвечать ему, и тут увидел, а вернее, услышал, что по улице снова протарахтела телега, и только теперь вспомнил точно такое же тарахтение с подвизгиванием осей, когда Тема прятал трубы. Наверняка телега была та самая. И чего это она туда-сюда ездит?

Я глянул через забор и увидел в прозрачных летних сумерках, что это фельдшер Клавдий Федорович едет на своих дрожках в сторону больницы. Тут я вспомнил свое обещание выручить из больницы дядюшку Фрола.

— Клавдий Федорович! Клавдий Федорович! — крикнул я и выскочил за ворота, слыша за собой приглушенный голос Темы:

— Борька! Куда?

— В милицию! Спрашивать про белую козу с черным пятном!

— Как только узнаешь, сразу же возвращайся сюда! — крикнул мне вдогонку Тема. Он был сейчас так озабочен, что, может быть, еще не сообразил: именно Клавдий Федорович, проезжая мимо, видел, как мы прячем трубы.

Выскочив за ворота, я изо всех сил припустил за Клавдием Федоровичем, благо лошадь шла шагом, и он не успел далеко отъехать. Догнав его, я прыгнул на ходу в тележку, сел боком, свесил ноги.

Старый фельдшер обернулся, глянул на меня через плечо. На загорелом, темном лице блеснули чистые белки глаз. Он задержал на мне, как я заметил, насмешливый взгляд, ничего не сказал.

— Здравствуйте, Клавдий Федорович, — поспешил я его приветствовать. — Не прогоните?

— За что ж тебя прогонять? Сиди, коли сел…

Несколько минут мы ехали молча.

Правду сказать, костановский фельдшер Клавдий Федорович — муж Аполлинарии Васильевны — совершенно непонятный для меня человек. Говорят, еще и Костанова на этом месте не было, а Клавдий Федорович уже был и людей от разных болезней лечил. Медицинское училище он окончил еще до революции. Сколько же ему лет? Наверняка за семьдесят, а на вид и шестидесяти не дашь, хотя лицо у него и темное и морщинистое, но со здоровой кожей. И глаза ясные… Сам Клавдий Федорович сухой и крепкий, как та жердь, что не прямо растет, а винтом. Сколько ее бураны и ветры ни гнут, она от этого только крепче становится. Говорят, был он по чьей-то клевете в «местах не столь отдаленных», всю войну проработал в медсанбате, тоже фельдшером, несколько раз ранен. А когда отвоевал, опять в родное Костаново вернулся. Так здесь и живет, и нет ему сроку, износу…

Если какой-нибудь врач-специалист знает только свое: кто в горло смотрит, а кто в ухо или в глаз, кто слушает стетоскопом со стороны груди, а кто со стороны спины, — то Клавдий Федорович умеет лечить все и всех: и взрослых, и детей, и мужчин, и женщин, и молодых, и старых, и от живота, и от простуды, и аппендицит вырезать, и роды принять. За это его и уважали не только в Костанове, но и во всей округе.

— Дело ведь не в том, прогнать или не прогнать, — решив, видимо, продолжить разговор, сказал Клавдий Федорович.