Снохождение
Шрифт:
— Прощай, Ваалу-Миланэ-Белсарра.
Собиралась она неспешно и обстоятельно, хорошо понимая, что шансы когда-нибудь ещё раз увидеть дом в Сидне — что уже не был её домом — очень невелики. В результате получились два больших баула, которые сыскари, как хорошо воспитанные самцы, помогли донести к дилижансу, окрашенному в чёрный цвет. Внутри него правила полутьма и скользкие тени.
Вместе с ней сели двое: старый сыскарь и молодой. Первый — напротив, второй — слева, на почтенном расстоянии. По голосам снаружи Миланэ поняла, что с ними едет ещё как минимум двое, не считая извозчего, но выглядывать не стала.
Тут было выехали с главных ворот дисциплария, как она заметила из окна знакомый лик. Миланэ, встрепенувшись, застучала по стенке, требуя остановиться, но дилижанс только поехал быстрее.
— Чего останавливаться, сиятельная?
— Там мать Арасси, её родственники!
— Сожалеем, — развёл руками старый лев без всякого сожаления.
На этом общение кончилось. Молчали они, молчала и она. Так продолжалось долго, очень долго, час или два. Молодой без зазрений заснул; старый цепко наблюдал за Миланэ, которая сидела и боялась собственных мыслей.
Вдруг он заговорил.
— Лес рубят, щепки летят. Да, преподобная? — как-то засуетился на месте старый служащий закона, будто искал место поудобнее.
Миланэ равнодушно наблюдала, что там за окном.
— Мне сложно понять, к чему сир клонит, — наконец, ответила.
— Я толкусь на этой службе уже несколько десятков лет. И мне всегда было сложно свыкнуться с мыслью, что жизнь безумно несправедлива. К чему? А тому, что этот лев, Амон, окажется крайним и понесёт тяжёлое бремя наказания, хотя совершенно ясно — он здесь больше жертва, нежели преступник. Да, всё понятно: внутренние склоки сестринства, ловля друг друга за хвост, грызня — всё это не ново. Мне сложно судить, что именно произошло в деле; но я, как Сунг, вот что скажу: такие вещи сильно портят моё доверие к сестринству. Вместо того, чтобы тратить своё время на эти плоды интриг, я мог бы поймать несколько настоящих преступников, так нет — должен садиться, ехать…
— Лев не считает меня настоящей преступницей?
— В какой-то мере даже хуже. Львица сама созналась в преступлении, потому я вынужден, согласно закону — ибо так хотят Сунги — таковой её считать. Кража есть кража. Но, право, настоящий преступник меньше всего думает о том, сколь он преступен. И никогда не сознается с той лёгкостью, с коей это сделала сиятельная. Всё значит только одно: львица знает, что делает, знает, что ей всё сойдёт с рук, всё заранее просчитано, обдумано, оговорено. Кто-то чего-то добился, где-то кому-то весь шум принёс пользу или вред, неприятности сиятельной уладятся в Марне; всё, в конце концов, образуется. Только вот об Амоне уже никто не замолвит слово, а жизнь молодого льва сломлена.
— Почем лев решил, что о нём никто не замолвит слово?
— Ну кто-то должен за всё ответить.
— Здесь нет подводных камней. Всё значительно проще и глупее: я украла эту книгу, чтобы её почитать. Я ответственна, я несу бремя.
— Не надо вещать ложь с таким благим видом.
— Ничего не пойму. Отпустите Амона, берите меня. Чего более? За меня уже никто не заступится. Я всё расскажу, как есть и как было.
— Ай, если бы всё так просто, то я бы сделал это в первую очередь, добрая сиятельная. Отпустил бы я его, но — увы! — крутил словами львина.
— Не я держу его в застенках. Это вы так делаете. Вы угрожали пытать его.
— А как иначе? Случилось преступление — кража. Оно чрезвычайно взволновало многих влиятельных особ, началось расследование, выявлены причастные, поднялся невообразимый шум. Мне, кстати, невдомёк, почему. Но это не моего ума дело.
— Вот именно. Очень хорошо сказано. Не ума льва. Мне невозможно будет объяснить, почему это случилось и по какой причине, но — видит Ваал — произошла великая беда. Единственное, чего сейчас хочу — чтобы она как можно быстрее отринула от Амона. Я во многом повинна в том, что случилось. Но — видит Ваал — многое не могла предотвратить.
— Ага, так львица признаёт, что здесь не просто «украла книгу, чтобы почитать», а всё намного сложнее?
Миланэ лишь отмахнулась.
— Все эти интриги самок — даже если это львицы Ваала — к добру не приводят. Хорошо говорил мой дед: идёшь к львицам — не забудь плеть.
— Кабы львицы не оказались с плетьми.
Ей взаправду надоело с ним беседовать. В ином случае интересно изложить свои домыслы и чувства совершенному незнакомцу, который, тем более, пришёл по твою душу и намерен совершить тебе неприятностей. Но здесь возникла стена; она не знала, о чём с ним говорить, не видела смысла, а тем более — отрады. Безотрадно. Совершенно некуда ткнуться, пожаловаться на злую судьбу, что, безусловно, такова. Более того — к Миланэ очень хорошо начало подкрадываться понимание того, что во всём повинна она; так или иначе, но — она.
«Я, это я повела Арасси к той Ашаи-отступнице. Не знай Арасси, что ей опасно Приятие, всё могло обойтись; она верила фантазмам о Ваале в кошмарах — они могли спасти её! Я, это я подтолкнула Амона к этой безумно рисковой краже, хотя именно мне следовало отвести его подальше от опасности. Знамо же, львица искушает на поступки, тебе ли не знать — так зачем ты подвела к безрассудству?! Всё из-за меня. Всё-всё-всё».
Старый лев со скрытым интересом наблюдал за её плачем, который она совершенно безуспешно пыталась скрыть; стыдясь прямого взгляда, смотрел украдкой.
— Мне надо выйти наружу, — утихнув, вдруг заявила Миланэ.
Молодой, что спал слева, от этих слов — удивительно! — вмиг проснулся, словно разразился гром.
— Зачем? — мгновенно, броско спросил старый сыскарь.
— Неудобно объяснять, но у всех есть потребности.
— Мы в лесу, — выглянул он, отодвинув плотную, тёмную занавеску.
— Мне без разницы. И вообще: раз я согласилась отправиться с вами, то вы должны идти хоть в чём-то навстречу.
Старый переглянулся с молодым, почесал гриву, а потом несколько раз дёрнул шнур колокольчика.
— Стой!
Дилижанс остановился.
— Просто хочу предупредить: мы готовы к неожиданностям.
— Вот славно, — ответила Миланэ. — Всем бы так.
Когда она вышла, то заметила, что они находятся посреди широкой лесной дороги, ровной, прямой и неизбитой. Были они далеко не одни — и спереди, и сзади дилижанса неведомого когда успел появиться внушительный эскорт: четыре воина на лошадях спереди, четыре — сзади.
Остановку она совершила, совершенно не зная, что и зачем будет дальше. Ей вдруг стало мерзко ехать со всеми этими блюстителями закона и порядка; хотя, по большому счету, они ни в чём не были виновны, «просто выполняли долг», но именно рядом с ними Миланэ впервые в жизни ощутила, что нечто у неё в жизни не сладилось совершенно; то самое чувство, когда знаешь: лучше бы однажды родиться в ином месте, в иное время, а — может быть — в ином мире. Выйти из сложного лабиринта, найти выход из такого тяжкого тупика, и лишь для того, чтобы увидеть перед собой ещё одну мрачную стену? Она одной лапой ступила в небытие, а потом оказалось, что это случилось по причине чьих-то желаний и капризов, причём малотолковых, пустых, каких-то чудовищно обыденных; гадостность и бессмысленность действий тех многих, чьими руками сделались эти чёрные дни, не внушали веры в чужие души; то, что Амон оказался в тюрьме, казалось злой случайностью, нелепой ошибкой, ведь он наверняка всё продумал и замёл за собой следы; а смерть Арасси нанесла окончательный удар.