Сны инкуба
Шрифт:
— Отпусти её! — заорал он.
Я спокойно — наверное, — сказала:
— Если вы не можете с ней справиться, приходится мне.
Она вырывалась, и я прижалась к ней головой. Тут одновременно Мэри закричала, и Натэниел тревожно вскрикнул:
— Анита!
Я подняла глаза и только увидела, как Стив Браун ударил меня в лицо.
У меня голова качнулась назад, перед глазами поплыло, как когда телевизор не в фокусе. Сразу больно не было, это тебе не царапины. Обычно о серьёзности раны можно судить по тому, как скоро появляется боль. Быстро — ерунда, долго — плохо.
Удар был хорош, тяжёлый и точный. Стив Браун, наверное, ожидал,
Я видела, как шевелятся его губы, но не слышала слов. Слышала я только высокий белый гудящий шум, да ощущала вкус крови на губах. Неважно, что кровь была моя, важно, что это была кровь, а я была в гневе.
И я почуяла запах кожи Барбары Браун под запахом духов, запах соли, болезни — да, болезни от горя, тяжёлым ядом выступавшего из пор. Она ранена, ей больно, и я могу положить конец этому страданию. Я прижалась к её телу — поближе, чтобы её муж не мог меня ударить, не рискуя попасть по ней. И я слышала, как бьётся её сердце — так громко, так отчётливо. Тяжёлый, мясистый звук, не тот едва слышный, что звучит у врача в стетоскопе. Так звучит сердце, если вдвинуть ухо в чужую грудь. Так звучит жизнь, бьющаяся в теле, бьющаяся быстрее и быстрее. Барбара Браун раньше не пахла едой, но запахла теперь, когда в организм хлынула первая струя адреналина. Какая-то часть её сознания, которую она сама не могла бы назвать, чуяла опасность — близкую, очень близкую.
Наверное, я закрыла глаза, потому что ощутила, как он надо мной навис. И когда открыла, увидела, что Стив Браун собирается ко мне прикоснуться. Наверное, хотел оттащить меня от жены за волосы, но я перехватила его руку и остановила — да, остановила своей рукой. Она казалась миниатюрной на его массивном запястье, но мышцы у меня крепкие, и когда он попытался вырваться, у него не получилось.
Я продолжала держать его жену на коленях, другой рукой заведя ей руку почти до плеч за спиной. Мелькнула далёкая мысль, что если потянуть сильнее, кость выйдет из сустава. И тут же другая мысль, поближе: чтобы её съесть, придётся все равно разрывать на части. Мы же будем её есть?
Я всегда думала, что мой зверь — создание страсти, потому что его вызывают те же эмоции, что возбуждают страсть. А это было не страстно, а бесстрастно. Не было чувства добра и зла. Не было сочувствия, ощущения, что эти двое — собратья по человечеству, и нехорошо причинять им вред. Даже в голове такого не было. Они на меня напали, а я голодна, и от неё так хорошо пахнет — и так плохо. Пахло болезнью, и я поняла, что это лекарства. Они ощущались в её поте — едкие, горькие.
Я выпустила её так резко, что она упала на ковёр, но Стива Брауна я продолжала держать, и притянула его к себе, протащив мимо его жены, потому что он наклонился посмотреть, что с ней, и от моего рывка потерял равновесие. От него пахло страхом и гневом, но больше ничем. Он был чист.
Он споткнулся, и я засунула руку ему под рубашку, другой подтаскивая его к себе. Теперь я слышала его сердце, оно колотилось, такой глухой, мясистый звук… такой приятный…
Услышав позади себя движение, я резко обернулась, увлекая за собой Стива Брауна, свалив его подножкой, даже не подумав, и он оказался у моих ног, на земле. Еда и должна лежать на земле.
Натэниел трогал меня за лицо. Я отдёрнулась, будто
— Мне вызвать полицию?
— Нет, — ответил Берт, — сами справимся.
Я усомнилась, но тут мой взгляд упал на мистера Брауна. Он смотрел на меня расширенными глазами, будто боялся. Я отпустила его, точно обожглась, попятилась, налетела на Натэниела. Не глядя, поймала его за руку и вцепилась в неё. От прикосновения стало легче думать. Натэниел вызывал у меня мысли о сексе или пище, но сегодня он помог мне вспомнить о том, что я человек, и о том, что это значит.
— Помоги, — шепнула я.
— Всем выйти! — велел он.
Все глаза обернулись к нему.
— Вон, вон, все! — заорала я и попыталась к ним броситься, но Натэниел перехватил меня за талию, и я не стала сопротивляться. Заставила себя не сопротивляться. Но продолжала кричать: — Вон, все выйдите вон!
Стив Браун ухватил жену за руку и поволок к двери. Наконец и Берт зашевелился, взял её за другую руку, помогая. Смотрел он на меня так, будто никогда раньше не видел — может быть, так оно и было. У Берта дар видеть только то, что он хочет видеть.
Мелькнуло побледневшее лицо Мэри, и дверь захлопнулась, а крик «Все выйдите вон!» сменился бессловесным, бесформенным воплем. Резкие выкрики вырывались у меня из глотки, пока она не охрипла и я не свалилась мешком на руки Натэниела.
До сих пор я ощущала своего зверя как большую собаку или кошку, которая трётся мехом о моё тело и сознание, но сегодня я поняла, что это в звере ещё не самое опасное. Самое опасное в том, что он — животное, а животные не различают добра и зла. Я орала, потому что прекратить и делать что-то другое означало риск, что может вернуться то же намерение, и я не была уверена, что смогу противостоять ему второй раз.
Глава тридцатая
Натэниел звал меня по имени, но я не могла ответить. Я боялась ответить. Боялась, что если я хоть на миг задумаюсь, тот холодный разум снова возьмёт верх. Натэниел упал на колени, держа меня по-прежнему за талию. Это внезапное движение меня спугнуло, заставило прекратить крики, будто щёлкнули выключателем. Второе сознание вплыло в тишину. Но оно уже не было холодным, оно было испуганным. Леопарды — одиночки, и только три причины бывают у диких леопардов для встречи: подраться, потрахаться или сожрать. Он тот, кто либо набьёт нам морду, либо нас оттрахает, либо сожрёт. В этом страхе, ревевшем у меня в мозгу, других вариантов не было. Я-то думала, что понимаю, что такое реакция «дерись или беги», но такого и близко не было. Все, что я испытывала как человек, было бледной тенью этого. Потребность ударить или удрать пронизывала меня до костей. Все тело гудело ею, все сильнее, все быстрее, потому что драка будет насмерть.
Я заставила себя не паниковать, не вырываться, не отбиваться от Натэниела. Можно из этого выбраться. Я это знала, и второе сознание тоже знало это. Можно выбраться. Можно спастись. Но то немногое, что осталось во мне ещё от человека, знало, что Натэниел нас не тронет. Мы должны дать ему нас сдержать, должны, потому что я знала, что ещё можно спастись. Чего я не знала — так это того, что будет, если я вырвусь. Что если Натэниел не сможет меня удержать, чтобы я снова думала, как разумное существо? Я не хотела этого выяснять, потому что ничего хорошего точно не будет, а будет такое, с чем я потом жить не смогу.