Сны инкуба
Шрифт:
Давление все росло и росло, балансируя на самой грани «слишком много». Такое наслаждение, что становилось почти болью. И наслаждение тоже росло, как что-то тёплое, расширяющееся, будто оргазм — это что-то отдельное от меня, оно вырастет и вырвется из тела.
Я смогла прошептать — почти прошипеть — его имя:
— Натэниел…
Он на долю секунды замедлился:
— Анита, ты…
— Не останавливайся, ради Бога, не останавливайся!
Он не стал переспрашивать. Чуть изменив положение, он закрыл глаза и отдался ритму собственного
Росло и росло давление, оно переполняло тело, рвалось наружу — и вырвалось. Вырвалось в хлынувшем между ног потоке жидкости, с визгом, с царапаньем моих ногтей по ковру. Я должна была во что-то вцепиться, куда-то девать это наслаждение. Будто его было слишком много, и кожа могла не удержать его в теле. Если бы во мне был зверь, он бы вырвался с этими густыми водами, хлещущими промеж ног.
Натэниел чуть отодвинулся от меня, и я распласталась на ковре, не в силах шевельнуться. Блин, да мне даже смотреть было трудно, перед глазами расплывалось.
Он подполз ближе, отвёл мне волосы с лица.
— Как ты?
Я было засмеялась, потом заморгала и попыталась собрать глаза в фокус. Натэниел все ещё торчал из собственных штанов, твёрдый и стоячий, и хотя был весь покрыт жидкостью, она не была достаточно белой, чтобы принадлежать ему.
Я проглотила смех и сказала, ещё тяжело дыша:
— Ты не кончил.
— Ты была не в том состоянии, чтобы дать мне разрешение.
Я закрыла глаза и заставила себя протрезветь. Когда я открыла их, зрение стало чётким, предметы не расплывались.
— В каком смысле — разрешение?
— Я не могу иметь оргазм, пока ты мне не скажешь, что можно.
Очевидно, физиономия была у меня красноречивой, потому что он сказал с улыбкой:
— Я знаю, что тебе это кажется дико, Анита, но подумай о хорошей стороне. Я могу продолжать очень долго, потому что этому я обучен.
— Обучен, — повторила я.
Он кивнул.
Я снова закрыла глаза.
— Ты так долго молил о близости, об оргазме. У тебя был идеальный повод, и ты им не воспользовался. — Я открыла глаза и посмотрела на него. — Почему ты этого не сделал?
— Я хочу, чтобы ты меня хотела, Анита. А не просто использовала ради метафизической необходимости.
Я села, и ковёр мне напомнил, что на мне нет трусов. Я глянула на ковёр, впервые в жизни обрадовавшись, что он темно-коричневый. Не так будет заметно мокрое пятно.
— Где мои трусы? — спросила я.
Он стал оглядываться, будто и он не помнил. При этом у него держалась отличная эрекция, и она сильно отвлекала.
— Если ты не собираешься… — я было стала показывать жестом, но остановилась, — не мог бы ты это… спрятать.
Он повернулся с улыбкой, грозившей перейти в неприкрытый смех.
— А что, тебя это смущает?
— Да, — ответила я со всем доступным мне достоинством, натягивая юбку на ноги.
Он протянул мне мои трусы. Улыбку он спрятал, но в лавандовых глазах мелькали искорки подавляемого смеха.
Я выхватила их у него из руки, но не могла придумать, как бы их надеть, чтобы не было неуклюже. Честно говоря, сначала нужно было бы полотенце.
Я обошла вокруг стола — несколько неуверенно. У меня в ящике лежат детские салфетки — на случай, если на работе прогляжу пятнышко крови. Ещё я подумала, не пожертвовать ли запасной футболкой, хранимой в столе для той же цели, когда Натэниел снова заговорил. И на тему, на которую несколько неловко разговаривать.
— Ты знаешь, редко какая женщина на это способна.
Я стояла возле открытого ящика с мокрыми салфетками в руках.
— На что?
— Я про умение вызывать дождь.
Он стоял на коленях по ту сторону стола, положив руки на столешницу и подбородок на руки. Странно детский жест, и это тоже моего самочувствия не улучшило.
— Единственный смысл этого словосочетания, мне известный — это про юриста или бизнесмена, который умеет приносить своей фирме оглушительные доходы, меняя политическую ситуацию. Насколько я теперь понимаю, есть ещё и другой смысл.
Я постаралась выразить, насколько мне эта тема не нравится. Мне достаточно неловко было сейчас вытираться — до самых колен и ниже. Ну и грязища!
— Так говорят о женщине, которая умеет эякулировать.
Я набрала полную грудь воздуху и выдохнула очень медленно.
— Мы не могли бы сменить тему?
— Чего ты злишься?
Вполне справедливый вопрос. Чего я злюсь? Чтобы быть честной хотя бы перед собой, я должна на него ответить.
Вытащив из ящика запасную футболку, я вытерлась ею — всегда от запасных шмоток есть польза. Потом я натянула трусы, и почувствовала себя лучше. В одетом виде всегда как-то меньше неловкости. Так почему я злюсь?
Сев в кресло, я полезла за запасными чулками, которые у меня тоже в ящике есть. При моей работе они просто горят. Они же не предназначены для принесения жертв, погони за бандитами или закалывания вампиров. Нет, нейлоновые чулки — не для моего стиля жизни. Я стала расстёгивать сапоги, чтобы снять чулки, изорванные о ковёр.
— Чего я злюсь? — повторила я почти про себя.
Пальцы болели — острая резкая боль, вступившая, когда выветрились остатки эндорфинов. Половину ногтей сорвала до крови, и когда сейчас увидела кровь, заболело сильнее. Почему-то всегда от вида крови боль усиливается.
Он встал и застегнул брюки. На штанинах остались пятна, которые не убрать детскими салфетками и запасной футболкой. А для Натэниела у меня запасной одежды нет.
— Да, — сказал он, запихнув себя в брюки — все ещё твёрдый, толстый, готовый. — Чего ты злишься?
— Ты не кончил, — сказала я и начала сдирать чулок. Занялась чем-то полезным, чтобы не смотреть ему в глаза.
— От этого ты и злишься?
— Я злюсь потому, что если бы ты кончил, мы бы перешли этот барьер, а так — нет.