Собеседники на пиру. Литературоведческие работы

Венцлова Томас

Из фантазии «За кулисами» В альбом 1 Помимо Данте, кроме Пифагора; Помимо женщин, склонных к исступленью, Когда им чрево пучит мандрагора, И я был в Лимбах… помню, к сожаленью! 2 В порядке подтвержденья или моды Томов двенадцать накатать бы кряду… Устал! Махну куда-нибудь на воды, Довольно я постранствовал по Аду! 3 Предпочитаю мыкаться в коляске, Вращать глазами, клацая зубами, Века, эпохи смешивая в тряске В мозгу, как в чаще ягоды с грибами, — 4 Быть здесь и там, сегодня, но и после, Как ниже — выше — явствует из текста; Но и не рваться из пучины вовсе, И не забыть, что посетил то место!.. 5 Как было там? Встречался ли с родными И с ближними? Что делал там так долго? Там близких нет, лишь опыты над ними, Над сердцем человеческим — и только. 6 Там чувств не видно. Только их пружины, Взаимосвязью

одержимы мнимой, Подобие бессмысленной машины, Инерцией в движенье приводимой. 7 Там целей нет. Там введена в систему Бесцельность. Нет и Времени. В коросте Там циферблаты без цифири в стену Тупые заколачивают гвозди. 8 Но не событий считыватель точных, А неизбежности колючий ноготь, Переводящий стрелки их, источник Их стрекота и дребезга, должно быть. 9 Что б'oльшая для вечности потеря: Минута, год ли? Вскидывая руки, Самим себе и времени не веря, Не колокол свиданья, но разлуки, 10 Они друг друга внемлют настигая, Иронии глухой не изменивши: За каждою минутою — другая, Хоть век звони, не по себе звонишь ты. 11 И вечный этот двигатель бесцельный — Трагедия без текста и актера, Отчаянья и скуки беспредельной Мелодия, взыскующая хора. 12 Он сотрясает судорогой чрево, Как океан, когда в нем первый раз мы. Но это спазмы ярости и гнева, Непониманья их причины спазмы. 13 Вот испытанье подлинное. То есть, Собой владея иль трясясь от дрожи, Ты здесь осознаешь, чего ты стоишь, И что ты есть в действительности — тоже. 14 Пристали ль имена тебе и клички, Что выдумало время — или предок, И что в тебе от моды, от привычки, И что — твое, ты видишь напоследок. 15 Как древо просмоленное, пыланьем Ты там охвачен весь, но не уверен В свободе, порождаемой сгораньем: Не будешь ли ты по ветру развеян? 16 Останется ли хаос лишь и масса Пустой золы? Иль результат конечный: Под грудой пепла — твердого алмаза Звезда, залог победы вековечной! 17 А впрочем — хватит. Разрешенье споров, Что был там, нахожу невыносимым. Качу на воды! Обалдел от сборов, И описанье Ада не по силам. 18 Да, право же, довольно! В седла вскочим. Попутчик мой — верзила конопатый, Не смыслит ни в истории, ни в прочем, Как статуя молчит, и сам — как статуй. 19 С двумя концами выберем дорогу: На север — страны, а эпохи — с юга. Граница им — пространство… ей-же Богу! А небосвод — лишь пыльная округа. Песнь Тиртея Что же так робок звук их напева? Текст у них, право, не новый. Лютни зачем их из хрупкого древа, А не из кости слоновой? Что ж это сердце над хрупкостью плачет, Болью пронзенное острой, Будто царица-изгнанница прячет Гордость под пошлостью пестрой?.. С правдой небесной в пере поднадзорном, Сокол, разбуженный ранним Солнцем — Поэт почему не разорван Львами… но к быдлу приравнен? Адские тени со струн отрясая, Как же Орфеева лира, Слов не терзая, но души пронзая, Звуки прекрасные л'uла? Не распинал он несчастную Оду, Полчищам фурий несметным, Деву его охранявшим, в угоду — Смертный, пошедший за смертной… * * * Ставя на пепел Эреба столь гордо Ногу в злаченом котурне, Форму стопой придавая нетвердой, Свежей податливой урне, С богом Аида сдружившись охотно, В платье пурпурной окраски Торс обернувши (в гнилые лохмотья!) — Царь! Что лепечешь по-рабски? Кедры пустыня бескрайняя родит. Быть пустотой — не постыдно. И песнопевец великий приходит, Если великих не видно. Слово из звука и слово из духа Жаждет к скрижалям привиться. Лишь песнопевец доводит до слуха Общего — шепот провидца. Моя родина Помни, отчизной считающий избы, Озими, пустоши, ветхость Кровель соломенных: это — отчизны Только поверхность. Грудью младенец питается. Жмется К юбке он в страхе, в печали. Мать — о сыновье плечо обопрется. Вот мне — скрижали. Тело я взял за Евфратом. Родному Я не обязан эфиру Духом, но — Хаосу. Этим не дому Должен я: миру. Племени нет, чтоб признал иль отвергнул. Вечность вкусил прежде века. Голос во мне ключ Давидов отверзнул. Рим — человека. Знаю, отчизны кровавые стопы Собственной вытерев прядью: Чище и выше светил она ст'oкрат Сутью и статью. Прадеды также другой не знавали. Вот оттого я, как в прошлом, Счастлив припасть, как они целовали, К жестким подошвам. Родина мне — не проселки да избы. Не присягну им на верность. Шрамы на теле — не тело отчизны: Тела — поверхность.

Еще раз о родном отечестве: Литва Мицкевича и Мицкевич в Литве [**]

Виктор Вайнтрауб во многих своих работах обращался к образу Мицкевича, к его представлению о себе (и представлениям о нем) как о пророке, вожде своего народа, олицетворении его коллективных

чаяний и харизматичном учителе грядущих поколений. Мессианская идея, проповедовавшаяся Мицкевичем и отозвавшаяся эхом у многих его современников, может выглядеть странной для нас, однако она будоражила воображение его читателей и способствовала судьбоносным изменениям на интеллектуальной и политической карте Восточной Европы. Зачастую в этой связи упускается из виду тот факт, что пророчества Мицкевича сформировали собирательный образ не одной нации, а двух — Польши и Литвы. Впрочем, пророки не бывают непогрешимыми. Мицкевичу не удалось провидеть очень значительное событие в своем родном краю — возникновение еще одного современного государства на границе с Польшей, а именно Литвы, хотя он, возможно, более, чем кто-либо другой, способствовал ее духовному становлению. Меня будут интересовать две темы, тесно связанные одна с другой: во-первых, связь пророческого образа Мицкевича с его литовскими корнями и, во-вторых, парадоксальная роль поэта в развитии литовского национального самосознания.

**

Неприкосновенный запас. № 6, 2007. С. 110–133.

Название лекции отсылает к английскому заглавию книги польского писателя Чеслава Милоша: «Native Realm: A Search for Self-Definition» (Berkeley, CA: University of California Press, 1981).

Оригинальное название книги на польском языке «Rodzinna Europa» (1958), в русском переводе — «Родная Европа». Данный текст представляет собой авторизованный и дополненный перевод лекции памяти Виктора Вайнтрауба, прочитанной автором в Гарвардском университете 2 апреля 1998 года.

Начну с двух переводов Мицкевича на литовский язык, необычных в нескольких отношениях. Первый из них был сделан еще в 1822 году, но оставался в рукописи более ста лет, будучи напечатан лишь в 1929. Переведенная повесть носит название «Жи-виля» («Zywila»); ее литовский перевод включается как составная часть в романтическую историю Великого княжества «Деяния древних литовцев и жемайтийцев». Автором этого сочинения был Симонас Даукантас, он же Шимон Довконт, в то время студент Виленского университета (Вильнюс), в котором учился и Мицкевич.

Любопытно, что «Живиля» оказывается самым первым текстом Мицкевича, переведенным на иностранный язык. В этом отношении с ней могут соперничать только две баллады Мицкевича, переведенные на русский язык Кондратием Рылеевым (и также долго остававшиеся в рукописи), но рылеевский перевод, видимо, все же сделан на год позже. Уже один этот факт делает перевод Даукантаса заслуживающим внимания. Однако это не единственная примечательная вещь, связанная с данным произведением. Очевидно, что «Живиля» не принадлежит к числу основных произведений Мицкевича. Это юношеский литературный опыт, подражающий трудам греческих и римских историков. Написанная в 1819 году, еще до решающего поворота Мицкевича в сторону романтизма, она обсуждалась на заседании тайного общества филоматов [892] и в конце февраля того же года была опубликована анонимно в еженедельнике «Tygodnik Wile'nski» с пометой: «Отрывок из древних польских манускриптов, предоставленных редакции г-ном С. Ф. Ж.» (Мицкевич намекал на известного виленского филолога и антиквара Шимона Феликса Жуковского). По легенде, товарищи Мицкевича в порядке шутки представили ее профессору Леону Боровскому как подлинный литературный памятник, а Боровский поспособствовал публикации «Живили». Таким образом, это была типичная для тех времен подделка, хотя и, вероятно, без серьезных обманных помыслов. Мицкевич никогда впоследствии не перепечатывал «Живилю», и вскоре о ней забыли. Ее авторство было установлено однозначно только в 1884 году. В краткой и лаконичной повести просматриваются (в зачаточном состоянии) некоторые мотивы, характерные уже для зрелого Мицкевича: роковая страсть, предательство и, наконец, патриотический подвиг героической женщины. Живиля, дочь Корьята, литовского князя из Новогрудка, влюбляется в витязя по имени По-рай. Узнав о тайной связи дочери (и при этом не зная, кто ее любовник), Корьят приговаривает ее к смерти. Чтобы спасти Живилю, Порай открывает ворота Новогрудка вражеским русским войскам. С их помощью ему удается вывести Живилю из плена, но Живиля убивает его за измену родному городу, выдворяет русских и умирает с мечом в руке. (Довольно неожиданный оттенок этой истории придает тот факт, что Порай значился в геральдическом титуле предков Мицкевича.)

892

Общество, основанное Мицкевичем и его университетскими друзьями. В 1823 году оно было разгромлено правительством Александра I; Мицкевич в связи с этим подвергся заключению и был выслан из Литвы.

Даукантас мог знать Мицкевича лично: они учились в одном классе на отделении литературы и свободных искусств в Вильно (хотя Даукантас был значительно старше). Можно добавить, что Даукантас, вероятно, рассматривался в качестве кандидата на вступление в одно из тайных студенческих обществ, близких к филоматам. Так или иначе, он принял «Живилю» за подлинный фрагмент литовских летописей. Подобно многим другим, он был введен в заблуждение самим языком рукописи, написанной по образцу сочинений историка XVI века Мацея Стрыйковского. Перевод повести получился достаточно вольным. По непонятным соображениям, переводчик изменил время действия повести примерно на столетие — с 1400 года на гораздо более ранний период правления Гедиминаса (Гедимина). Более того, будучи включенной в повествование Даукантаса, «Живиля» изменила свою функцию: из полусерьезной стилизации, предназначенной — по крайней мере, отчасти — для развлекательного чтения, она превратилась в недвусмысленный пример литовского патриотизма. Кроме того, если Мицкевич просто сопоставил Живилю и героических женщин Греции и Рима, его переводчик усугубил сопоставление, отметив, что ни Греция, ни Рим не произвели на свет такой благородной девушки. Можно сказать, что в итоге, перемещая героиню Мицкевича в контекст своего собственного произведения, Даукантас как бы трансформировал ее в образ Гражины, предвосхищая тем самым позднейшую поэму польского классика.

Особый статус «Живили» на литовском языке был подкреплен еще одним обстоятельством. Самый первый перевод Мицкевича был сделан на язык, практически лишенный какой-либо литературной традиции, — на язык, считавшийся близким к вымиранию или, во всяком случае, обреченным остаться безвестным местным диалектом. В 1822 году литература на литовском языке ограничивалась лишь малым числом книг по религии и языкознанию. Первый — весьма скромный — сборник стихотворений на литовском появился в Вильно только восемью годами ранее. Главный литовский литературный памятник XVIII века — поэма Донелайтиса «Времена года» (которую Мицкевич благосклонно упомянул в примечании к «Гражине») — была напечатана в Кёнигсберге в 1818 году, спустя полвека бытования в рукописи, доступной лишь малому числу читателей. «Живиля» не относилась к основному корпусу творений Мицкевича, а ее переводчик сам был фигурой достаточно маргинальной — и при том сознательно маргинальной. Он вполне мог стать известным историком и фольклористом, если бы выбрал польский язык в качестве основного. Ему не составило бы труда это сделать, так как он прекрасно владел обоими языками, как и все интеллигентные люди литовского происхождения тех лет; тем не менее уже в студенческие годы он принял решение писать только на литовском. Его стремлением было возрождение языка и создание на языковой основе отчетливого литовского самосознания, и он практически в одиночку двигался к этой цели. Так, чтобы создать впечатление о богатстве литовской литературной жизни, он сочинял книги под целым рядом псевдонимов. Большая часть этих книг оставалась неизданной, однако все они читались, передавались из рук в руки и обсуждались.

Даукантас стал первым литовским провозвестником «филологической революции», охватившей Восточную Европу в XIX веке. Как заявляется в «Деяниях древних литовцев и жемайтийцев», он поставил себе следующую задачу:

«…доказать всем противникам литовского и жемайтийского языка, что при достаточном желании и способностях любой человек может писать на литовском с таким же успехом, как на любом другом культурном языке, имеющем хождение в настоящее время».

В его представлении, жемайтийский диалект был отдельным языком, хотя и неотделимым от литовского. Неприятелем, препятствующим развитию этого наречия, полагалась Российская империя, под владычество которой попали литовские земли бывшей Речи Посполитой после ее Третьего раздела. Но Даукантас пошел дальше, тем самым став отцом-идеологом литовского национального возрождения: среди неприятельских сил, угрожающих Литве, он называл также польскоязычные образованные слои общества и шляхту. Социальные распри между говорящим по-литовски крестьянством и польской (или полонизированной) аристократией трактовались им как конфликт между двумя нациями, каждой со своей независимой историей и независимым будущим. В «Деяниях древних литовцев и жемайтийцев» можно найти обличительную речь, направленную против «злых сил этого мира», которые «под прикрытием уний […] на самом деле презирали племя литовское». По словам Даукантаса, эти неназванные злые силы сначала лишили литовцев свободы, затем заковали их в кандалы и в конечном итоге отдали своих рабов разбойникам с большой дороги. Несложно догадаться, что под злодеями здесь имеется в виду польская аристократия, а под разбойниками — царский режим. Такая диатриба вряд ли могла вызвать серьезное недовольство многих польских идеологов того времени. Тем не менее в позднейших сочинениях Даукантаса, а также — с еще большей силой — в трудах его многочисленных последователей вина за все происходящее безоговорочно возлагалась на каждого, кто говорил на польском языке.