Собор (сборник)
Шрифт:
Предприятие, вне всяких сомнений требовало финансовых расходов в астрономическом масштабе, зато и эффект был потрясающий. С высоты на нас глядело мудрое и заботливое, хотя и суровое лицо Иосифа Сталина. Сейчас оно находилось в третьей четверти, и громадные искусственные горные цепи его бровей, носа и усов глубокой, резкой тенью безатмосферной ночи покрывали нивелированные равнины щек и подбородка. Общее впечатление портил лишь несколькосоткилометровый прыщ послеметеоритного кратера, выросший на одной из век Вождя.
Градусах в двадцати от серебряной физиономии генералиссимуса на небе бледнел негатив рекламы
Я дернулся, гневно зашипел, и земля меня отпустила.
«Самурай», — подумал я. Тем не менее, мне не удалось его локализовать. И я почувствовал противоестественное удовольствие, открыв такое ограничение.
— Куда теперь? — спросил я у Кавалерра.
Он показал прямо перед собой. Не имея возможности сориентироваться в здешней розе ветров, я назвал ту сторону завратной. Там поверхность почвы вздымалась довольно резко.
Прежде чем мы поднялись на плоскогорье, Внешняя Сторона сумела нас удивить еще трижды: неожиданными сменами температуры и давления на отрезке буквально в десятке метров, непостоянством перспективы и относительностью притяжения в зависимости от степени прищуривания глаз — если стиснуть веки, на меня действовало всего лишь 1/4 g. Понятное дело, что законы эти тоже были относительными и действовали только здесь и сейчас.
Щурясь, лунными скачками я преодолел подъем. Черная равнина была бесконечной, равно как не имела конца и река холодной лавы: до самого горизонта над ней кружили чудовищные птицы.
— Видишь? — запищал Кавалерр; его голос в здешнем давлении тоже подвергся мутациям.
Он имел в виду приближавшийся к нам против течения парусник. Мы спустились вниз по склону. Парусное судно двигалось очень медленно.
— Она ведь не плывет, — понял я. — Летит над землей. Это вообще не судно.
И действительно, без ошибки мы распознали только огромное, снежно-белое полотнище паруса. Потому что это действительно был парус, но вот уже мачта мачтой не была, но пыточным колом, который оплело тело натянутого на кол обнаженного мужчины. Оно отблескивало потом и кровью, золотисто-красное от медового сияния неба. Края непропорционально громадного паруса, до твердости напряженного в безветренном воздухе, шумно трепетали во время осторожных смен галса. Кол был наклонен вперед и выгнут мягкой дугой, как будто бы под напором настоящего вихря. При этом он не спеша и глубоко вспахивал тяжелый чернозем, словно выполняя смертельно тяжкую работу. Руки мужчины, не связанные, бессильно колыхались в асинхронных замахах вперед, назад, в стороны.
В густом кармине кровавых ям под бровями невозможно было заметить ничего: может, жив, может, именно сейчас умирает, но, скорее всего, это был хладный труп. «Шшшуууу» — плывет кол под лунным взглядом Великого Вождя. И мы — прямо на его курсе.
— Ййяиии-лииии ииййялуииии!!!
— Передвинься. Сойдем у него с пути, — повторил Кавалерр.
Только уж слишком мрачным был багрец глазных впадин, ничто не могло сдвинуть меня с места, я ждал.
Кол вгрызся в склон возвышенности и притормозил. Его вибрирующая вершина находилась на уровне наших ног, грубо сотканная холстина паруса заслоняла от нас мученика.
Потому я и не видел его лица, когда он заговорил.
— Я хочу поговорить с тобой, Адриан. Только с тобой.
Спокойный такой, тихий, слегка охрипший голос.
Кавалерром тряхнуло — я же не удивился даже про себя: видимо, чего-то подобного я и ожидал. В своем не прожитом прошлом я обнаружил схему, память подобных ситуаций: в Иррехааре вообще трудно найти что-либо оригинальное. Это противоречит принципу, на котором вся система основана. Органически противоречит основному принципу вторичности, связывающему законом сохранения мысли все компьютерные программы.
— Возвращайся к Ерлтваховицичу, — приказал я Кавалерру.
Тот искоса глянул на меня.
— Не бойся, я попаду куда следует, — заверил я его. — Иди.
Тот все еще колебался.
— Да не стану я тебе мстить.
Я переложил ножны с мечом в левую руку, что само по себе представляло угрожающий жест, после чего протянул ему руку. Тот пожал ее, быстро и сильно. Не улыбался.
Я говорил правду: смерти Кавалерра я не желал; Немочь не жаждала его крови.
Прежде, чем кол достиг вершины холма, Кавалерр был уже возле Врат. Тем не менее, этого человека я ненавидел. Ненависть эта бралась из памяти унижения: его взглядов, его жестов — в мгновении между издевкой и безразличием, в тот самый день, после сражения с Хрустальным Всадником, когда я умолял его дать мне убежище у Ерлтваховицича. Такими воспоминаниями можно мучить себя всю жизнь. Такое болит более всего, такое труднее всего забыть.
Мужчина поднял голову; заскрипела мачта-кол.
— Адриан.
Внезапно мне сделалось глубоко отвратительным это случайно выбранное имя, которое я посчитал собственным. И самым невыносимым в нем была та яркая механистичность присвоения.
— Поговорим, — сказал мученик; он уже переместился мимо меня, сплывая по склону. Меня тряхнуло ударом крыла ветра, что вздымал парус, искусственного ветра, привязанного к мачте, точно так же, как Луна привязана к Земле. Я медленно двинулся, несколько с боку, опережая кол, принимая во внимание его наклон и сам парус.
После этого отозвался уже я:
— О чем я могу спрашивать?
«Шшшш-шшшухх» — болтались его руки; «Ииуоуук-кль» — стонала древесина кола.
— Я — человек?
Тот почти рассмеялся.
— Можешь бросать монету до бесконечности.
— Это жестоко.
— Жестоко.
— Теперь я должен получить от тебя полное объяснение, это кульминационная точка сценария.
— Внешняя Сторона. Как ты думаешь, чем она является для меня?
Он говорил шепотом: с громадным усилием выдыхал слова. Ноги его были закреплены в метре над землей, поэтому его голос доходил до меня откуда-то из-за головы, с янтарного небосклона.
— То есть, если бы это не тут…
— Внешняя Сторона — это синдром пожирающей меня болезни.
— Иншаллах…
— Клянусь своим именем. Но мы бы не смогли говорить, если бы не Внешняя Сторона.
— Выходит, для тебя это не болезнь, но благословение.
— Вы низко себя оцениваете. Я вырос не только на зависти и ненависти, не только это скрывается в ваших мыслях.
— Наших? Наших?
— Я один и только один; я одинок и универсально чужд, — заколебался он. — Я не могу сказать, чего еще никто до меня не сказал; я не избавлю тебя от чувств словами.