Собрание сочинений (Том 3)
Шрифт:
Первым Пряхин опомнился:
– Слушай, неудобно, а? Люди на фронте, а мы тут с тобой как два щенка!
– Я уже свое отпогибал, - захохотал Анатолий, - да и ты тоже! Хочу как щенок!
– Он толкнул Пряхина снова, они легли, подставляя лица солнышку.
– "Так ты думаешь, я слепой, сволочь, - вспомнил Пряхин.
– А я просто хитрый!"
Они захохотали.
– И палочку в сторону. Ну, думаю, сейчас очки снимет!
Анатолий ржал, как молодой жеребец.
– И трах-трах-трах! Взял ты их в оборот! Не ожидали!
–
– Слышь!
– спросил Алексей.
– А ты чего ордена никогда не надеваешь? Да если б у меня столько - ночью бы не снимал.
– Неудобно, братишка, - посерьезнел Анатолий, - с гармошкой, у карусели, с орденами. Подумают - слезу выжимает. А так - слепой мужичонка, поди разбери.
Он замолчал. И это молчание Пряхин навсегда запомнил. Бывает же такое - мгновение ли, слово ли, жест запоминаешь на всю жизнь неизвестно почему. Много и слов сказано, и событий всяческих немало, вот даже стрельба, но эту тишину в весеннем солнечном блаженстве Алексей запомнил отчетливо.
И слова запомнил, которые Анатолий потом сказал:
– Вот уж в День Победы все награды надену. И весь день играть стану эту - помнишь?
– Он запел тихонько: - Встава-ай, страна огромная, встава-ай на смертный бой...
Опять помолчали.
– Ты же про шар любишь, - заметил Алексей.
– Люблю!
– улыбнулся Анатолий.
– Страсть как люблю! Слушай, давай в кино сходим, да я этот фильм, "Юность Максима", наизусть помню. Вот увидишь, тебе же еще рассказывать стану - где он с крыши спрыгнул, где вдоль путей бежит.
– Гармонист улыбался и, так вот улыбаясь, добавил: - Ну а "Вставай, страна" в День Победы играть надо. Понимаешь: плакать и играть. Чтоб вспомнить всех, кто встал тогда и кто никогда уже не встанет...
Нет, не любил Анатолий высокими словами разговаривать, схватил Пряхина за руку, спросил:
– А какого ты черта? Чего не научишься на гармошке? Легко же! И пригодится.
С того дня учился Пряхин на гармошке.
Когда народу нет - сядет на стул Анатолия, тот рядом стоит, указывает, какую кнопочку когда нажать. Или в барабане притулятся на полатях, которые Алексей построил. Или вот тут - на лужайке, которая все больше становится, все зеленей.
Слух, конечно, у Алексея нулевой - на глаз учится кнопки нажимать. Анатолий успокаивает - можно и на глаз, ничего страшного, потом привыкнет и глядеть не надо - на ощупь жми. Получается как будто уже первая строчка: "Крутится-вертится шар голубой!"
Вроде бы по словам вторая строка такая же, а вот по музыке - нет, другая. Елозит Пряхин пальцами по кнопкам, не может выучиться. Вот поди ж ты, музыка - веселое вроде бы дело, а пот выжимает, будто вагон с углем разгружаешь.
Вот такого - потного, с гармошкой в руках - застала Пряхина Маша.
Возникла, точно тонкий цветочек из-под земли вырос.
– Машенька пришла!
– засмеялся счастливый Алексей и сразу: - Кушать хочешь?
– Нет, - ответила Машенька и заплакала.
–
– всполошился Пряхин.
– Катя тифом заболела. В больницу увезли.
Алексей вскочил, отдал гармошку Анатолию, ругнул себя последним словом.
Успокоился, видите ли! Обменял костюм на муку, полмешка картошки принес - и утешился. Надолго хватит.
Алексей мчался к знакомому дому, едва шаг сдерживая, чтоб Машу не оставить. Тиф! Страшней пули сыпной тиф, еще в мальчишестве, когда шла гражданская, усвоил это. Пуля, если зацепит, то ничего, не убьет, а уж тиф, коли прицепился, не отвяжется просто так, и мало кто выбирался живой из страшных тифозных больниц.
В комнате бабушки Ивановны тошнотворно пахло хлоркой, матрасы на кроватях свернуты кулем, да и сами кровати отчего-то на боку лежали.
Бабушка сидела на стуле, руки между коленок зажала, голова тряслась пуще прежнего - будто хочется ей заплакать, а не может - вот и заставляет себя. Сзади, обняв Ивановну за шею, положив ей голову на плечо, стояла Лиза, и Алексей устыдил себя, что давал себе слово Лизу спасти, всех их вывести из этой войны целыми и невредимыми, а вот поди ж ты - успокоился, не пришел всего несколько дней - и Катя уже в больнице. Да в какой больнице! Сыпняк - дело заразное, не ровен час и девочки с бабушкой заболеют. Горе тебе, Пряхин!
Бабушка поглядела на Алексея, погладила Лизины руки, спросила:
– Неужто конец нам? Где справедливость-то?
Тиф косил семьями, об этом знали все, и у Пряхина от бессилия выступили слезы. Вот увидел он бандитов, не раздумывая в драку ввязался без всякой надежды для себя, потому что там тоже речь шла о бабушке и девчонках. А здесь? С кем здесь драться будешь? Где-то ползает эта вошь, которая укусила Катю. Может, убили ее санитары хлоркой. А может, и нет. Где увидишь ее, как узнаешь?..
– Вся надежда теперь на него!
– проговорила бабушка, поднимая глаза кверху, и медленно перекрестилась.
Алексея будто кто-то толкнул.
– А ну-ка, - приказал он.
– Собирайтесь!
Из памяти выплыл госпиталь, последние, перед выпиской, дни, когда слонялся он по коридору, выглядывая, тоскуя, в окошки, читал плакаты, развешанные по стенам. Забытое, ненужное вроде бы выплыло с яркостью и силой. При сыпняке обязательно проходят санпропускник, сдают в обработку, прожаривают в специальных шкафах всю одежду, все белье. И сжигают матрас, где лежал больной. Обязательно сжигают.
Придирчиво, внимательно, собрав в комок волю и те небольшие знания, которыми он располагал, Пряхин оглядывал фанерный шкаф, опустевший комод. Ох, как бедно жила бабушка! Все имущество семьи было на девочках и старухе да уместилось еще в небольшой узел - вместе с оконными шторами и тонкими одеяльцами.
Алексей нес его, отмеривая размашистыми шагами пространство до санпропускника, и бабушка с девочками едва поспевали за ним. Он слышал, за спиной Лиза спросила:
– А как это нас прожаривать станут?