Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
Шрифт:
Разговор шел после обеда, в столовой офицерского собрания.
Нилов, позвякивая ложечкой, мешал чай в стакане. Погладив сухой острый подбородок, комкор скрипуче ответил:
— Ну что ж, уничтожьте их огнем.
Наштакору показалось, что Нилов говорит, думая о другом.
— Как-с?.. Чем? — переспросил генерал, подняв круглые брови, черные, как нарисованные.
— Огнем, — повторил Нилов, строго взглянув на начальника штаба. — Прикажите тяжелому дивизиону сровнять с землей это место!
— А моральное впечатление на солдат? — вкрадчиво возразил Арликов. — Учитываете ли вы, ваше превосходительство, почитание
— Раз трупы нельзя оставить висеть на проволоке, значит, их надо уничтожить, — спокойно скрипел Нилов, отхлебывая чай из обжигавшего пальцы стакана. — Позволить немцам депрессировать психику моих частей я не могу. Не испрашивать же у командарма разрешения начать переговоры о перемирии для уборки трупов?
И, скривив тонкие губы в усмешку, кончил намеком:
— Война не оперетка, генерал. Немцы правы — победит тот, у кого нервы крепче.
Солдаты полка, сменившего фанагорийцев, прильнули к бойницам, нутряно охая при каждом удачном ударе снаряда. А бомбы падали одна за другой с размеренной правильностью тяжелого обстрела.
Там, где пять минут тому назад в трехстах двадцати шагах от русских солдат висели на проволоке скорченные оснеженные трупы крестьян Сибири, Великороссии и Украины, доблестно, как писал Нилов в приказе, ворвавшихся в паутину немецкой проволоки, — теперь гудело, грохотало и бросало дымом, землей и кольями красное пламя тротила.
И вместе с ним в голубое бледное зимнее небо летели руки, ноги и головы.
Солдаты смотрели в бойницы, и глаза у них были круглыми с пустотой дикого ужаса в зрачках.
ПОЛКОВНИК АФОНИН [21]
Уже в течение нескольких дней шли напряженные бои за обладание этим проклятым озерным дефиле. Лобовой участок русской позиции был неширок — умещалось на нем лишь три окопавшихся батальона.
21
Полковник Афонин. Р. 1936, № 15. Время действия первой части рассказа (если отсчитывать с конца) — 1915 год. Дефиле — здесь: территория между русским и австрийским проволочным заграждением, «ничейная земля». «…Афонин, как и Гумилев, смело мог бы сказать о себе»- см. прим. к стихотворению «Гумилев». «Я носитель мысли великой…» — цитата из стихотворения Н. Гумилева «Наступление» из сб. «Колчан».
Само по себе едва ли особенно важное при производимой общей большой операции, дефиле это стало таковым в самом процессе ее развертывания.
Случилось так, как часто бывает при игре в шахматы, когда случайно выдвинутая пешка оказывается под ударом, и вдруг противники всё свое внимание сосредотачивают именно на ней, один — защищая ее, другой — на нее нападая. И наконец, происходит так, что все их силы концентрируются по обе стороны этой пешки, и отдача или удержание ее уже определяют исход всей партии… А в начале игры и отдать ее, и взять можно было без особого влияния на этот исход.
И именно такой вот решающей дело пешкой стало это злополучное дефиле в развертывании тех боевых событий… К этой узкой, местами заболоченной и покрытой кустами тальника
И к концу недели на изрытом снарядами пространстве между окопами противников скопились сотни трупов и много сотен раненых, которых невозможно было подобрать, так как огонь с обеих сторон не прекращался ни днем, ни ночью. А справа и слева была топь, вода.
И надо заметить, что перед нашими проволочными заграждениями, куда добегали и где падали противники, — стонали и вопили, моля о помощи, раненые немцы, а перед германской проволокой молили о глотке воды, о милосердной добивающей пуле русские воины…
И костлявая смерть шагала между срезанными пулеметным огнем кустами тальника — безглазый, безносый непобедимый боец со скаткой поверх савана и с окровавленным клинком в руке вместо глупой косы, кроткого сельскохозяйственного орудия…
Н-ский полк, после двух атак почти переставший существовать, был сменен новым полком — сибирским.
Фамилия командира сибиряков была простая, русская. Такой же была и душа у него — славянская душа: простая, прямая, мужественная и великодушная. Глаза из-под седеющих бровей смотрели зорко, умно и в то же время ласково.
Полковник Афонин был убежден, что целым и невредимым ему с войны не вернуться. Он знал — убьют. И, глубоко религиозный, он в своей каждодневной утренней молитве не просил у Бога сохранить ему жизнь. Его молитва была иной — короткая молитва честного воина:
«Дай мне, Боже, послужить Родине моей всем разумом моим и всей кровью моей!»
Как, думал полковник Афонин, может молиться о сохранении своей жизни начальник, ежедневно посылающий на смерть несколько тысяч единокровных людей? Ведь смерть скачет вдоль цепей их на своем вороном жеребце, и каждое мгновение ее окровавленный клинок срубает чью-нибудь голову. О своей голове не молился полковник Афонин.
Он не берег себя и не позволял, чтобы его берегли подчиненные, гордившиеся им и искренно его любившие. Но полковник не рисовался своею храбростью, он даже не знал, действительно ли он так храбр, как о нем все говорили, — он ведь просто по долгу командира всегда лишь старался быть там, где был особенно нужен. А особенно нужен он, конечно, оказывался в самых опасных пунктах боя, где офицеры терялись, где солдаты падали духом.
И секрет боевых удач этого военноначальника, секрет уважения, которое он возбуждал к себе со стороны старших по службе, и любви, преклонения у подчиненных — крылся в том, что Афонин, как и Гумилев, смело мог бы сказать о себе:
Золотое сердце России Мерно бьется в груди моей!Такое сердце не могло ощущать трепета ни при свисте пуль, ни при грохоте артиллерийского огня, ибо:
Я, носитель мысли великой, — Не могу, не могу умереть.