Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Стихотворения
Шрифт:
«Лачуга должника» — роман-предостережение, поучительная притча о том, к чему может привести душевная пассивность, беспечный прагматизм и забвение гражданского долга. Писатель не обольщается на тот счет, что людям — как и его ялмезианам — гарантировано в будущем вечное блаженство. Опасность возврата к дикости остается, если перестает бить тревогу человеческая совесть. И потому безмятежность — вовсе не идеал Шефнера, его добродушные и проницательные герои, кем бы они ни были, всегда помнят о коварстве таящегося в мире зла.
Да, шефнеровские утопии никак не способствуют благодушию. Вот «Рай на взрывчатке» (1983) — накрепко отгороженный от мира человеческий заповедник, где люди не знают, что такое страх, не умеют плакать и считают за оскорбление
Тем не менее нужно отметить одну существенную особенность. Показывая, сколь изощренным бывает зло и сколь слабым человек, писатель все равно верит в победу мудрости и добра над злом. В своих невероятных сюжетах он всегда оставляет место для надежды. На Ялмезе он сохраняет недоступным для метаморфантов Гусиный остров, а в финале сообщает, что после второй экспедиции планета была от метаморфантов освобождена. И в «Раю на взрывчатке», в последней главке «Под занавес», уповая на то, что в Раю «свои законы физики» и потому Рай все-таки не должен погибнуть от взрыва, видит — правда, во сне — своих героев живыми, вернувшимися из райских кущ на родной Васильевский остров.
Какие бы безутешные перспективы ни вставали иной раз перед героями «маловероятных» повестей, какие бы испытания писатель им ни готовил, он уверен в одном: без драм, без потерь и поражений человек не узнает истинной цены счастья. Таково важнейшее нравственное правило Шефнера, и все свое воображение он мобилизует на то, чтобы доказать это. Его герои жаждут изобрести всемирный Отметатель Невзгод, который должен охранять землян от всех превратностей судьбы, от всех бед земных и небесных, но даже и одному человеку такой прибор не приносит счастья. Его внешне простоватые герои могут на какой-то момент прельститься даровыми деньгами, но потом долгие годы мучаться совестью, искупать свой грех, дабы убедить космических пришельцев, что с Землей возможен дружественный контакт. Героям Шефнера оказывается не по нутру беззаботное райское существование. Им, как уже говорилось, тяжко бессмертие, лишающее их естественных человеческих радостей.
«Сказки для умных», при всей их занятности, наделены весомым идейно-нравственным потенциалом и достаточно правдивы, при всей их фантасмагоричности. Недаром в своих творческих симпатиях Шефнер, кажется, в первую очередь выделяет Джонатана Свифта, считая его самым гениальным фантастом. Он рассуждает о Свифте так: «Мне интересна та фантастика, которая граничит со сказкой, где речь идет о заведомо невозможных вещах и событиях. И она кажется мне более прочной, если можно так выразиться. Гениальный Свифт послал своего Гулливера к лилипутам, потом в Бробдингнег к великанам. Мы твердо знаем, что никаких лилипутов и великанов в природе нет — и в то же время знаем, что они есть и что они, по воле Свифта, будут существовать, пока есть на свете читающие люди. Гулливер — человек, в сущности, обыкновенный, средний, ничуть не сказочный. Когда читаешь о том, что он пережил, то кажется, что придумать он этого не мог, что все именно так и было. Несказочность героя придает повествованию особую достоверность».
Достоверность будничного героя в сказочных обстоятельствах... Добиваясь этого, Шефнер следует не только за Свифтом — ему дороги и Гоголь, и Булгаков, близки Герберт Уэллс и Рей Брэдбери. Думается, можно уловить известную связь его фантастики и с той русской литературной традицией, которая представлена недооцененным, по мнению Шефнера, Владимиром Одоевским, одним из провозвестников русского романтизма.
Более ста лет назад В. Одоевский жаловался, что в его век «анализа и сомнения довольно опасно говорить о чудесном», между тем как чудесное
Узнаваемость иронически изображаемого героя отнюдь не единственный признак «сказок для умных». Они отмечены тонким искусством комедийного диалога и виртуозным использованием живой разговорной речи. Рассказчик в этих сказках не перестает едко и весело смеяться. Авторская издевка над газетной пошлостью и канцелярским дурновкусием, над наукообразным пустословием и официозным велемудрием не покидает страниц. Городской питерский жаргон двадцатых годов, язык объявлений и вывесок, стилизованных «сводок», «заяв», «справок», язык дворового фольклора, частушек, сентиментальных романсов, базарной рекламы и другие стилистические вариации отличают причудливый рисунок шефнеровской прозы.
И есть в этой прозе еще один колоритный — обязательный! — художественный слой, о котором нельзя не упомянуть. Это пародийные стихи, продукция многочисленных вымышленных стихоплетов. Какую бы повесть мы ни открыли, мы найдем в ней традиционную для Шефнера фигуру поэта-неудачника, поставщика рифмованных шуток и сентенций. В одном случае в этом амплуа выступает «высокопродуктивный поэт», выдающий ежемесячно не менее четырех погонных метров заздравных стихов. В другом случае наплыву пиитов-графоманов противостоит система агрегатов, выполняющих решительные редакторские функции. В рассказе «Когда я был русалкой» (1972) мы знакомимся с «гениальным поэтом-консультантом», чей образ доведен уже до абсолютного абсурда. И даже сам Павел Белобрысов в «Лачуге должника» страдает, как представляется рассказчику, «маниакальным тяготением к рифмачеству».
Словом, и в своей фантастической прозе Шефнер остается поэтом — и лириком, и озорным пародистом.
В октябре 1988 года, давая интервью «Литературной газете», Шефнер счел нужным вновь напомнить о своей родословной.
И вот в какой связи.
Дотошный читатель спрашивал в письме: не является ли его дальним предком забытый ныне немецкий поэт Иоганн Георг Шефнер, некогда друживший с самим Кантом? На что Вадим Сергеевич ответил: «Не думаю. По семейным данным, те фон Шефнеры, от которых мы ведем свой род, поселились на Руси при Алексее Тишайшем. И уж больше никакой другой родины, кроме России, не знали. Частичка «фон» употреблялась все реже, а потом и вовсе отпала. Традиционной профессией мужчин была флотская служба. Дед мой, Алексей Карлович Шефнер, командовал военным транспортом «Манджур» на Тихом океане и считается основателем города Владивостока. Об этом, впрочем, не раз уже писалось...»
Однако не только желание удовлетворить любопытство читателя руководило здесь Шефнером. Ему представился случай коснуться того момента своей биографии, который вместо заслуженной гордости с детства сулил тревогу и о котором распространяться открыто прежде не полагалось.
«Во всех анкетах, где был вопрос о социальном положении, — рассказывал Шефнер, — всегда писал: из дворян. И могу сказать, что чрезмерно больших неприятностей по этому пункту не имел, хотя и опасался их, ибо знал, что у родственников и знакомых они были, особенно после убийства Кирова в 1934 году. А меня, как говорится, Бог миловал...» Причина сей благодати, по словам писателя, была такая: «дворянский отпрыск» смолоду приобщился к физическому труду, работал и на заводе, и на стройке, в результате чего даже справку получил в 1933 году, подтверждающую, что гражданин Шефнер В. С. принадлежит к рабочему сословию и в списках лишенцев не состоит.