Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 4. Стихотворения.

Грейвс Роберт

ГУБАМИ ТОЛЬКО

(Перевод Л. Володарской)

Вблизи ворот садовых, под луной И в облаке медовых ароматов, Изображая верную жену, Она отвергла зов чужого мужа — Губами только, но не сердцем, нет! Не зная, что сказать, она в испуге Солгать решила, будто для детей… «Из-за детей» — она себе шептала. Но ложь есть ложь. Одна она не ходит. В своей постели ночью, как не раз уж, Жена отвергла венчаного мужа, И вновь не сердцем, а губами только. «Из-за детей», — она себе шептала, Которых и любить-то не любила.

СКАЗАТЬ И УСЛЫХАТЬ В ОТВЕТ…

(Перевод Л. Володарской)

Чего желаю я на сей земле? С тобою быть вдвоем на сей земле. Тебя целую, это чтоб сказать и услыхать в ответ… Ты

больше не дитя, но как дитя Провидишь тайны, хоть ты не дитя. Так постели постель, чтоб я тебе сказал и услыхал в ответ… Обет мой на твоей руке в кольце златом, Обет твой у меня на шее в цепи золотой, Еще один разок хочу тебе сказать и раз и навсегда узнать ответ.

УМЕРШИХ ВОСКРЕШАТЬ

(Перевод И. Озеровой)

Умерших воскрешать Не колдовство — искусство. Не каждый мертвый — мертв: Подуй на уголек — Раздуешь жизни пламя. И оживет забытая беда, И зацветут засохшие надежды. Своим пером его освоив почерк, Естественно, как собственную, ставь Его автоматическую подпись. Хромай, холь он хромал, Как клялся он, клянись. Он черное носил — ходя лишь в черном, Подагрой он страдал — Страдай подагрой ты. Интимные безделицы копи — Перчатку, плащ, перо… Вокруг вещей привычных Построй привычный дом Для страшного жильца. Ему даруя жизнь, остерегайся Могильного пристанища его, Чтобы оно теперь не опустело. Завернутый в его истлевший саван, Сам место ты свободное займешь.

ЛАТНИКИ НА ГРАНИЦЕ

(Перевод И. Озеровой)

Готы, гунны, вандалы, исаурианские горцы, Римляне не по рожденью, а по случайности службы, Знаем мы все так мало (больше мы знать не хотим) О Метрополисе странном: о храмах его со свечами, Сенаторах-педерастах, облаченных в белые тоги, Спорах на ипподроме, кончающихся резней, О евнухах в пышных салонах. Здесь проходит граница, здесь наш бивак и место, Бобы для походной кухни, фураж для наших коней И тяжесть римских доспехов. Ну, хватит! Лишь тот из нас, Кто в сумасшедшей скачке, достав тетивой до уха, Вбивает тяжелые стрелы в чеканные латы персов, Пронзая насквозь доспехи, успех завершая копьем, — Лишь тот достоин почета, достоин нашей любви. Меч свой в ножны вложить властно велел Христос Святому Петру, когда стража их превзошла числом. Тогда и была дана Святому Петру возможность Словом поднять толпу, на помощь ее призвать. Петр нарушил обет и от Христа отрекся. У нас за случай такой — забрасывают камнями, А не возводят в сан… Ни веры, ни истины нет, ни святости в Церкви Петровой, А справедливости нет ни во дворце, ни в суде. Священнику все равно, что мы продолжаем дозором Посменно стоять на валу. Достаточно нам вместо бога, Чтоб на хоругви дракон от ветра распахивал пасть. Сердце империи — мы, а не этот облупленный город: Гнилому дереву жизнь продлевает только кора.

СЕЛЬСКИЙ ОСОБНЯК

(Перевод И. Озеровой)

Этот дом старинный столь известен Лепкой и великолепьем лестниц, Он высокомерьем шелковиц Унижает все дома в округе. Прежде были у него владельцы: Был отец, наследник-сын и внук. Пережив последнего из рода, Дом теперь в пожизненной аренде. Не было намека на крушенье — Ни фамильных призраков, ни крыс, И в саду фруктовые деревья Зеленели стройными рядами. Спальня с очень низким потолком В эти годы не пугала спящих. Новым поколеньям неудобства Принесли бессонницы удушье. В чопорной почтенности гостиной Старые ирландские бокалы Были вдвое ярче, отражаясь В навощенной памяти стола. Временно обоями с цветами Здесь хозяйка приручила стены, Но благочестивый реставратор Серые панели обнажил. Дети старый дом до слез любили, Были многоцветны цветники, Под защитой полога супруги Долгой ночью радовали плоть. Хлам — на чердаке, в подвале — плесень, Не играют соки в старом дубе Прочных балок: если распилить, Как живое дерево, заплачут. …Парр почтенный прожил сто пять лет (Королю он так похвастал Карлу), Когда он покаялся публично В прелюбодеянии с потомком. Умер Парр, не умер особняк, И его жильцы переливают Юность

в исторические вены, Но роняет черепицу крыша. Хоть покинул дом последний в роде, Разрывая давнее заклятье, Ставят к трапезе ему прибор, И постель пустую на ночь греют. Не вернуть его к беседам праздным Над прудом с рисунком белых лилий, К ритуально-чинному застолью Генеалогических гостей. Этот дом лишь радостями детства Взрослого способен заманить, Но и в колыбели, и в могиле Он — приемыш на чужой земле. Ненависти нет у бунтаря, Радости былые не отверг он, А побег из мест не столь почтенных Не польстит тщеславию его. Он в себе несет недуг новейший: Благодарность с примесью досады, Унаследует он древний титул, Ибо некому продолжить род.

ЛЮБОВНИКИ ЗИМОЙ

(Перевод И. Левидовой)

Выгиб дерева говорит нам, Откуда сильнее ветер. Наши позы — что ты сердита И плохо нам жить на свете. Но гляди-ка: под ветром склоненные, Не назад мы качнулись — друг к другу, — И ветвями, как прежде зелеными, Гоним прочь свою вьюгу.

КОНЕЦ ПЬЕСЫ

(Перевод И. Озеровой)

Настал конец игры, теперь уж навсегда, И мы, и прочие, хоть редко признаются. И нынче видят небеса, как встарь, С улыбкой веря в звездный плащ Марии. Хоть кажется, что жизнь по-прежнему беспечна, Бездельничает средь цветов июньских, И пахнет резкой зеленью трава, А вера благостно нисходит с неба, — Все только призрак: зеркало и эхо Совмещены со зрением и звуком, Зов веры, прежней смелости лишенный, Звучит, как жалоба слепца: «Я слеп!» Конец безделью, и роптать наивно, Как плакать о своих зубах молочных, Но ропщут многие и на коленях Взывают к непорочности Христа. Мы больше не мошенники, не лжем, Мы, наконец, не думаем, как прежде, Что, затаившись в каждом редколесье, Лев или тигр готовы нас сожрать. И страсть теперь не будет в ложной спеси Невинных втягивать в стыдливый танец От робкого касанья сквозь перчатку До исступленно стиснутой груди. Любовь, однако, выживет — зарубкой На плахе под секирой палача. И наших тел безглавым отраженьем, Как зеркало, нас память удивит.

НЕТ БОЛЬШЕ ПРИЗРАКОВ

(Перевод И. Левидовой)

Патриархальное, под балдахином, ложе, Где жили призраки, ночные сны тревожа, Из антресольной тьмы извлечено опять И переделано в удобную кровать. А сами призраки — растеряны, тихи (Где их стенанья, вздохи и грехи?) — Тревожат наш размеренный досуг Не более, чем пыль, свербящая в носу. Бесхитростность к нам возвратилась вновь, Зов темных сил не будоражит кровь, И свет любви — чтоб друга друг узнал — Из глаз в глаза передает сигнал. Бедняги призраки привыкли жить, считая, Что время может подмерзать и таять. Но здесь у нас лишь та любовь в чести, Что в прошлое не ведает пути.

САМОУБИЙЦА В РОЩИЦЕ

(Перевод И. Озеровой)

Самоубийца, не смирён, Глядел на размозженный череп. Неужто это сделал он? И разве мелок был мотив Отделаться от кредиторов, Подмостки старые сменив? Откуда-то донесся смех: Увидел он день свадьбы смутно, И новый день, что скрыт от всех. Отныне некуда идти… Какую же литературу Сумеют ветры занести Туда, где труп к земле приник: Лишь давность новостей спортивных И смятый школьный черновик.

СМЕРТЬ И СЕЛЬСКИЕ ЖИТЕЛИ

(Перевод И. Левидовой)

С усадьбой пастора соседствуя уныло, Смерть прихожан ничуть не торопила. Но каждый норовил — опасливый народ — Любыми средствами замедлить жизни ход. Ценился тот, кто, сочетав умело Довольно слабый ум с могучим телом, Был потому всегда румян и свеж. Снимали шапки все — там не было невеж — Близ кладбища, но меж собой, украдкой, Честили Смерть безбожной супостаткой, И всяк давал торжественный зарок Старуху пережить (никто еще не смог). Стенанья жителей, их ропот суеверный Вконец испортили ее характер скверный.