Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля
Шрифт:
Елена чувствовала себя обоготворенной возлюбленным, как Изотта из Римини в несокрушимых медалях, которые приказал выбить в честь ее Сиджисмондо Малатеста.
Но как раз в те дни, когда Андреа был занят работой, она становилась печальной и молчаливой и вздыхала, как если бы внутренняя тревога овладевала ею. И у нее неожиданно появлялись такие глубокие приливы нежности, смешанные со слезами и насилу сдерживаемыми рыданиями, что юноша приходил в недоумение, начинал подозревать, ничего не понимал.
Однажды вечером, по улице Св. Сабины, они возвращались верхом с Авентина; в их глазах еще было великое видение озаренных
— Помнишь?
Несколько мирно клевавших траву кур, заслышав лай Фамулуса, разбежались. Поросшая травой площадь была безмолвна и пустынна, как паперть деревенской церкви, но на стенах лежал тот особенный блеск, который отражается на римских зданиях в час «Тициана».
Елена также остановилась.
— Каким далеким кажется этот день! — сказала она с легкой дрожью в голосе.
И, действительно, это воспоминание неопределенно терялось во времени, как если бы их любовь продолжалась уже многие месяцы, многие годы. Слова Елены вызвали в душе Андреа странную иллюзию и вместе с тем беспокойство. Она стала вспоминать все подробности прогулки, совершенной после обеда, в январе, при весеннем солнце. Она настойчиво распространялась о мелочах, время от времени, как спутница, из-за ее слов прорывалась невысказанная мысль. В ее голосе Андреа почудилось сожаление. О чем она сожалела? Разве их любовь не видела перед собой еще более радостные дни? Разве весна не овладевала уже Римом? Пораженный, он больше почти не слушал ее. Лошади спускались шагом, друг подле друга, то громко фыркая, то сдвигая морды, точно желая поделиться какой-то тайной. Фамулус беспрестанно бегал взад и вперед.
— Помнишь, — продолжала Елена, — помнишь монаха, что открыл нам дверь, когда мы позвонили?
— Да, да…
— С каким удивлением он смотрел на нас! Он был маленький-маленький, без бороды, весь в морщинах. Оставил нас одних у входа и отправился за церковными ключами; и ты поцеловал меня. Помнишь?
— Да.
— И все эти бочки у входа! И винный запах, в то время как монах объяснял нам значение резьбы на кипарисовых дверях! И потом «Мадонну с Четками»! Помнишь? Объяснение заставило тебя смеяться, и, слыша твой смех, я не выдержала, и мы так смеялись при этом бедняге, что он смутился и не раскрыл больше рта, даже при выходе, чтобы поблагодарить тебя…
Немного помолчав, она продолжала:
— А у С. Алессио, когда ты не давал мне взглянуть на купол в замочную скважину! Как мы смеялись, и там!..
Она снова замолчала. Вверх по улице двигалась толпа мужчин с гробом, в сопровождении наемной кареты, полной плачущих родственников. Покойника несли на Еврейское кладбище. Это было безмолвное и холодное похоронное шествие. Все эти люди, с горбатыми носами и хищными глазами, походили друг на друга, как единоплеменники.
Чтобы пропустить шествие, лошади разошлись в разные стороны, следуя, каждая, вдоль ограды, и возлюбленные смотрели друг на друга, поверх мертвеца, с чувством возрастающей печали.
Когда они снова были рядом, Андреа спросил:
— Но что с тобой? О чем ты думаешь?
Она медлила с ответом. Опустила взгляд вниз, на шею лошади, поглаживая
— О чем думаешь? — повторил юноша.
— Хорошо, я скажу тебе. В среду я уезжаю, не знаю, на сколько, быть может надолго, навсегда, не знаю… Эта любовь разрывается, по моей вине, но не спрашивай, как, не спрашивай, почему, ничего не спрашивай: прошу тебя! Я не могла бы ответить тебе.
Андреа смотрел на нее, почти не веря. Все это казалось ему настолько невозможным, что не причинило ему никакой боли.
— Ты шутишь, не так ли, Елена?
Она отрицательно покачала головой, потому что у нее сдавило горло; и вдруг погнала лошадь рысью. Позади них, в сумерках, начали звонить колокола Св. Сабины и Св. Приска. Они ехали молча, пробуждая эхо под арками, под храмами, среди заброшенных и пустынных развалин. Слева оставили церковь Св. Георгия в Велабре, на колокольне которой, красным заревом, еще горели кирпичи, как в тот счастливый день. Миновали Форум, площадь Нервы, где, как на ледниках ночью, уже лежала голубоватая тень. Остановились у арки Пантани, где их ожидали конюхи и кареты.
Едва успев слезть, Елена подала Андреа руку, избегая смотреть ему в глаза. Казалось, что она очень спешила удалиться.
— Итак? — спросил Андреа, помогая ей сесть в карету.
— До завтра. Сегодня вечером не могу…
Прощание на дороге в Номентану, это adieu au grand air, как хотела Елена, не разрешило ни одного из сомнений в душе Андреа. — Каковы были тайные причины этого внезапного отъезда? — Он тщетно старался проникнуть в тайну, сомнение угнетало его.
В первые дни приступы желания и боли были так остры, что, казалось, он умрет от них. Ревность, после первых вспышек усыпленная неизменным жаром Елены, теперь начинала снова пробуждаться, и подозрение, что за этой темной путаницей мог скрываться мужчина, причиняло ему невыносимое страдание. Иногда им овладевала низкая злоба против далекой женщины, полная горечи ненависть и какая-то потребность мести, как если бы она обманула его, изменила ему, чтобы отдаться другому любовнику. А иногда он думал, что не хочет ее больше любить, никогда и не любил ее, и это внезапное исчезновение чувства было для него не ново — это духовное замирание, благодаря которому, например, в вихре бала, любимая женщина становилась совершенно чуждой ему, и он мог присутствовать на веселом обеде, спустя час после того как он пил ее слезы. Но такое забвение было непродолжительным. Римская весна цвела в неслыханном сиянии: город из камня и кирпича впивал свет, как жадный лес, панские фонтаны вздымались к небу, более прозрачному, чем алмаз, Испанская площадь, благоухала, как розовая гряда, и церковь Св. Троицы, над усеянной детворой лестницей, казалась золотым собором.
Благодаря сложному возбуждению, вызванному новой красотой Рима, в его крови и в душе его, оживал и снова загорался весь остаток его очарования этой женщиной. И его смущало до глубины души непреодолимое беспокойство, неукротимое волнение, неопределенное томление, несколько похожее на то, что бывает с наступлением зрелости. Однажды вечером, в доме Дольчебуоно, после чая, оставшись последним в полном цветов и звуков КачучиРаффа зале, он заговорил о любви с Донной Бьянкой, и не раскаялся ни в этот вечер, ни впоследствии.