Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля
Шрифт:
— Сюда, господин граф. Вы не найдете дороги.
Она улыбалась двусмысленной и раздражающей улыбкой, и от любопытства взгляд серых глаз ее становился еще острее. Андреа не произнес ни слова. И снова присутствие этой женщины было ему неприятно, смущало его, вызывало смутное отвращение, сердило его.
Едва выйдя на улицу, он вздохнул глубоко, как человек, освободившийся от беспокойного волнения. Фонтан между деревьями издавал тихий плеск, изредка переходящий в звонкое журчание, все небо искрилось звездами, и отдельные разорванные тучи заволакивали их как бы в длинные пряди серых волос, или в длинные черные сети, между каменными колоссами, сквозь решетки, появлялись и исчезали фонари проезжавших карет, в холодном воздухе носилось дыхание городской жизни, вдали и вблизи, раздавался колокольный звон. Наконец-то он обладал полным сознанием своего счастья.
Всеобъемлющее, полное забвенья, свободное, вечно новое счастье с этого дня поглощало их обоих. Страсть захватила их и сделала
Они оба не знали меры во взаимной расточительности души и тела. Находили невыразимый восторг в срывании всех покровов, в обнаруживании всего сокровенного, в нарушении всех тайн, в полном обладании, в усилиях взаимно проникнуться, слиться, образовать одно существо.
— Какая странная любовь! — говорила Елена, вспоминая самые первые дни, свою болезнь и то, как она скоро отдалась. — Я отдалась бы тебе в тот же вечер, как увидела тебя.
Она, казалось, гордилась этим. А возлюбленный говорил:
— Когда в тот вечер, на пороге, я услышал мое имя рядом с твоим, то не знаю, почему, у меня явилась уверенность, что моя жизнь навеки связана с твоею!
Они верили тому, что говорили. Они читали вместе римскую элегию Гете: «Не плачь же, сердце мое, что скоро ты стала моею!.. Верь мне, я не питаю ни одной низкой и нечистой мысли о тебе. Стрелы Амура поражают различным образом: одни едва задевают и, от вкравшегося яда, сердце страждет годы и годы; иные же, хорошо оперенные и окованные острым и живым железом, проникают в мозг и тотчас же воспламеняют кровь. В героические времена, когда любили боги и богини, желание следовало за взглядом, наслаждение за желанием. Ты думаешь, что богиня Любви долго размышляла, когда ей однажды понравился Анхиз в рощах Иды? А Луна? Если б она колебалась, ревнивая Аврора скоро разбудила бы прекрасного пастуха! Гера в разгар празднества замечает Леандра, и воспламененный любовник погружается в ночную тень. Царственная дева Рея Сильвия отправляется за водой к Тибру и бог схватывает ее…»
Как для божественного, элегического певца Фаустины, Рим воссиял для них новым светом. Где бы они ни проходили, они везде оставляли воспоминание любви. Отдаленные церкви Авентинского холма: Св. Сабина с прекрасными колоннами из паросского мрамора, благородный сад Св. Марии Приорато, колокольня Св. Марии в Космедине, похожая на живой, розовый стебель в лазури, — все они знали об их любви. Виллы кардиналов и князей: дивная и тихая вилла Памфили, отражающаяся в своих источниках и в своем озере, где каждая рощица скрывает благородную идиллию и где каменные колонны и древесные стволы соревнуются в своей численности, холодная и безмолвная, как монастырь, вилла Альбани, лес из мраморных фигур и музей вековых пальм, с чьих вестибюлей и портиков кариатиды и гермы, символы неподвижности, созерцают из-за гранитных колонн неизменную симметрию зелени, и вилла Медичи, которая кажется лесом из изумруда, ветвящимся в естественном свете, и несколько дикая, благоухающая фиалками, вилла Людовизи, освященная присутствием Юноны, которую обожал Вольфганг, где в то время платаны Востока и кипарисы Авроры, казавшиеся бессмертными, вздрагивали от предчувствия смерти; все эти княжеские виллы, царственная слава Рима, знали об их любви. Хранилища картин и статуй: зала Данаи в Боргезе, перед которой Елена улыбалась, как бы осененная откровением; и зеркальная зала, где ее образ блуждал среди мальчиков Чино Ферри и гирлянд Марио де Фиори, комната Элиодора, чудесным образом одушевленная самым сильным трепетом жизни, какой Санцио удалось вдохнуть в мертвую стену, и комнаты Борджиа, где великое воображение Пинтуриккио раскрылось в волшебной ткани историй, сказок, снов, капризов, творческих образов и смелых затей, комната Галатеи, где разлита какая-то чистая свежесть и неугасимая ясность света, и кабинет Гермафродита, где, среди сияния благородных камней, поразительное чудовище, рожденное сладострастием Нимфы и полубога, раскрыло свою двусмысленную форму — все одинокие приюты Красоты знали
Они понимали громкий крик поэта «Eine Welt zwarbist du, о Rom!» — «О, Рим, ты — мир!» Но без любви мир не был бы миром, сам Рим не был бы Римом. И лестница Троицы, прославленная медленным восхождением Дня, благодаря восхождению прекраснейшей Елены Мути, стала лестницей Счастья.
Елена часто любила подниматься по этим ступеням в buen retiro дворца Цуккари. Поднималась медленно, следуя за тенью, но душа ее стремилась быстро к вершине. Много радостных часов измерил маленький, посвященный Ипполите, череп из слоновой кости, который Елена часто детским движением прикладывала к уху, другой щекой прижимаясь к груди возлюбленного, чтобы одновременно слышать бег мгновений и биение этого сердца. Андреа всегда казался ей новым. Порою, она бывала почти поражена живучестью этой души и этого тела. Порою, его ласки вырывали у нее крик, который дышал всем чудовищным мучением существа, подавленного бурей ощущений. Порою, в его объятьях, ее поражало своего рода ясновидящее оцепенение, и ей казалось, что, благодаря слиянию с другой жизнью, она становится прозрачным существом, легким, зыбким, проникнутым нематериальным элементом, несказанно чистым, и в то же время все волнения, в их многоразличии, вызывали в ней образ неисчислимого трепета тихого летнего моря. Равно как, порой, в объятьях, на его груди, после ласк, она чувствовала, как страсть успокаивалась в ней, становилась ровнее, засыпала, как вскипевшая и успокаивающаяся вода, но стоило только возлюбленному или сильнее вздохнуть, или чуть-чуть шевельнуться, как она снова чувствовала невыразимую волну, пробегавшую с головы до ног, трепетавшую все меньше и меньше и, наконец, замиравшую. Это «одухотворение» плотского восторга, вызванное совершенным сродством двух тел, было быть может наиболее сильным проявлением их страсти. И Елене, порою, слезы были слаще поцелуев.
И какая глубокая сладость в поцелуях! Есть женские уста, которые как бы зажигают любовью раскрывающее их дыхание. Окрашивает ли их кровь богаче пурпура, или бледность смерти леденит их, доброта ли согласия озаряет их, или омрачает тень презрения, наслаждение ли раскрывает их, или страдание искривляет, — на них всегда лежит отпечаток загадки, которая смущает рассудочных мужчин, влечет их и пленяет. Постоянный разлад между выражением уст и выражением глаз создает тайну. Кажется, будто двойственная душа проявляется различной красотой: радостная и скорбная, холодная и страстная, жестокая и сострадательная, смиренная и гордая, смеющаяся и насмехающаяся, и двойственность возбуждает беспокойство в душе любящей темные вещи. Два вдумчивых художника XIV века, неутомимых искателя редкого и высшего идеала, два тончайших психолога, которым мы обязаны может быть самым тонким анализом человеческой физиономии, беспрерывно погруженных в изучение и исследование наиболее непреодолимых трудностей и наиболее сокровенных тайн, Боттичелли и Винчи, воспроизвели в своем искусстве все неуловимое очарование подобных уст.
В поцелуях Елены в самом деле заключался для возлюбленного высший эликсир. Из всех телесных слияний это казалось самым полным, наиболее утоляющим. Иногда они верили, что живой цветок их души погибал под давлением их губ, разливая сладостный сок по всем венам, до самого сердца, и порой в их сердцах было мнимое ощущение как бы мягкого и влажного, растворявшегося плода. И их слияние было так совершенно, что одна форма казалась естественным дополнением другой. Чтобы продлить глоток, они задерживали дыхание до тех пор, пока не чувствовали, что задыхаются от недостатка воздуха, а ее руки растерянно дрожали на его висках. Поцелуй обессиливал их больше, чем объятие, и, оторвавшись, они смотрели друг на друга блуждающими в застывшем тумане глазами. И несколько хриплым голосом, не улыбаясь, она говорила: «Умрем!»
Иногда, лежа на спине, он смыкал веки и ждал. Зная эту хитрость, она намеренно медленным движением нагибалась над ним и целовала. И возлюбленный не знал, куда получит поцелуй, который он предчувствовал в своей добровольной слепоте. В это мгновение ожидания и неизвестности все его члены содрогали неописуемое волнение, в своем напряжении похожее на ужас связанного человека, которому грозит опасность быть клейменным огнем. Когда же наконец уста касались его, он с трудом сдерживал крик, и пытка этого мгновения нравилась ему, потому что физическое страдание в любви нередко влечет за собой более горячую ласку. И благодаря этому странному духу подражания, заставляющему любящих точно повторять ласку, Елена хотела испытать тоже самое.
— Мне кажется, — говорила она, закрыв глаза, — что все поры моей кожи превращаются в миллион маленьких ртов, жаждущих твоего рта, рвущихся быть избранными, завидующих друг другу…
И тогда он, для подтверждения, начинал осыпать ее быстрыми и частыми поцелуями по всему прекрасному телу, не оставляя ни малейшего местечка, не замедляя своей ласки. И, счастливая, она смеялась, чувствуя себя облаченной каким-то невидимым одеянием, смеялась и стонала, обезумев от чувства всей силы его порыва, смеялась и плакала, растерянная, не в силах больше сдерживать пожирающий жар. Потом неожиданным порывом обвивалась руками вокруг его шеи, окутывала его своими волосами и держала его, дрожащего всем телом, как свою добычу.