Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля
Шрифт:
Я застал расцвет, неожиданный даже в то, полное надежд, время, двух замечательных сил для судебного состязания в уголовных процессах. Это были прокурор окружного суда Громницкий и присяжный поверенный князь Урусов. Первый из них представлял собой образец обвинителя чисто русского склада, без деланного французского пафоса и немецкой бесцветной схематичности, с твердым, строго обдуманным словом, деловито влагаемым в ряд вдумчивых и неотразимых выводов. Кто слышал его обвинительные речи по большим и громким делам, тот, конечно, не мог забыть впечатления, производимого ими, дошедшего однажды до того, что присяжные по одному очень сложному делу, где все обвинение построено было на косвенных уликах, просили его не утруждать себя ответом двадцати слишком защитникам. Второй на моих глазах начал свою громкую и блестящую деятельность. Скромный кандидат на судебные должности, признанный слишком молодым и неопытным для исправления должности судебного следователя в медвежьем углу Владимирской губернии, он сразу вырос, исполненный сил и дарований, с изящною и свободною речью в деле Мавры Волоховой, обвиняемой в убийстве мужа. Приведенные в обвинительном акте данные слагались, по-видимому, неопровержимо, и все рушилось перед мастерским разбором начинающего защитника, потрясшим слушателей истинным красноречием своего слова, чуждого всяких фраз. Я видел, как судебные чины, адвокаты и публика, после оправдательного приговора, тесным кольцом окружили «новоявленного» оратора, и некоторые со слезами на глазах жали ему в порыве восторга руки… «Московские ведомости» на другой день объявили urbi et orbi,что «бывшие при этом процессе вышли с чувством живейшего удовлетворения, того удовлетворения, какое испытывают люди, видевшие спасение погибавшего человека. В наших старых судах при самом лучшем исходе Мавру Волохову оставили бы все-таки «в подозрении».
Мне пришлось участвовать в открытии затем, через полтора года, судебных учреждений в харьковском судебном округе и в 1870 году в казанском округе. Открытые в 1866 году окружные суды и палаты составили кадр для новых судебных учреждений в харьковском округе и дали людей, уже практически, по собственному опыту и наблюдениям, знакомых с порядком производства дел и с важнейшими возникавшими при этом вопросами. Не малое подспорье оказала им и уже развившаяся за полтора года кассационная практика. Назначенный
Новые суды были открыты в казанском судебном округе в два приема, так что вновь назначенные чины судебной палаты и окружного суда в августе 1870 года встретили уже действующими в течение нескольких месяцев мировых судей. Вместе с тем рядом с ними продолжала существовать палата гражданского и уголовного суда и старый губернский прокурорский надзор, вследствие чего я, назначенный прокурором окружного суда, в течение двух месяцев исполнял и обязанности губернского прокурора, вынужденный входить по некоторым вопросам, долженствующим оставить официальный след в делах, в переписку сам с собой . Все это отняло у введения судебной реформы в этом округе характер единства, одновременности и целостности. На деятельность новых судов в некоторых органах печати, в оскорбленных равенством перед судом группах лиц и в разных ведомствах, завистливо смотревших на «какие-то привилегии» судебных чинов (несменяемость, хорошее по тому времени содержание, подчинение полиции по следственным делам прокуратуре и т. п.), начинали слышаться нарекания. Уже предпринята была та своеобразная бухгалтерия, на которую я уже указывал в другом месте, по которой в пассив этих учреждений писались непродуманно и непроверенно каждые свойственные делу рук человеческих ошибки и промахи, а в актив не вносились несомненные и яркие, в сравнении с прошлым, заслуги. Это косвенным образом отразилось и на новых учреждениях в Казани. Губернатор Скарятин, деятельный и энергичный администратор, но охмелевший от «вина власти», роптал на представлявшееся ему умаление своих прав; высшее духовенство не возлагало надежд на безоглядную судебную помощь ему в преследовании «отпавших» инородцев, механически привлеченных на лоно господствующей церкви; замкнутое, породнившееся между собой светское общество, находя, что старший председатель князь Шаховской (впоследствии один из достойнейших сенаторов уголовного кассационного департамента) держит себя будто бы слишком горделиво, замкнулось еще более и смотрело первое время на новых деятелей, как на неведомых пришельцев, а университетская коллегия, за исключением профессоров медицинского факультета, отнеслась к новому суду с полным равнодушием и безучастием. Последнее сказалось, между прочим, в очень оригинальной и памятной мне форме. Когда через восемь месяцев после введения реформы в Казань прибыл для ревизии министр юстиции граф Пален, он посетил судебное заседание с присяжными по делу о произведшем большое впечатление убийстве. Его присутствие привлекло массу публики, и все «места за судьями» были заняты лицами с более или менее выдающимся служебным положением. Одно из этих лиц, поместившееся непосредственно за креслом обвинителя, не мало мешало мне участвовать в судебном следствии своими вопросами о значении тех или других действий суда и моих. Каково же было мое изумление, когда я узнал, что это был профессор уголовного права и судопроизводства, в первый раз удосужившийся посетить действующий уже более полугода суд с участием присяжных заседателей?!… Ни о каких проявлениях общественного сочувствия, столь наглядно выраженного в Харькове, не было и речи. Открытие новых учреждений после совершения освящения их помещений произошло 8 ноября, причем архиепископом Антонием сказано слово, в котором отразилось «авансом» осуждение некоторых условий предстоящей деятельности суда. Нам, с любовью приступавшим к новому делу, в котором, по выражению поэта, «каждый гвоздик вбивался с любовью», было выражено пожелание допускать на суде и милость, но без потворства злу и преступлению, являющемуся плодом усилий адвокатского красноречия, и указано на божий суд, имеющий обличить и осудить суд человеческий, если он «будет неправ, небрежен, мздоимен или пристрастен и будет потворствовать злу, прикрываясь личиною формальной законности и разукрашивая себя витийством присяжных защитников». В тот же день члены магистратуры и прокуратуры, чувствуя окружающую холодность, устроили, чтобы отпраздновать открытие, обед между собой, на который оказалось возможным пригласить лишь убедившегося, что никто на его законную власть посягать не собирается, губернатора в благодарность за то, что он принял особенное участие в приличном устройстве зал судебных заседаний, на что министерством юстиции были отпущены совершенно недостаточные и скудные средства. Задушевные и полные надежд речи следовали одна за другой, начавшись словами одного из участников обеда, сказавшего: «Мы собрались сюда, чтобы отпраздновать в нашей общей судебной семье день, для всех нас равно торжественный, давно жданный и дорогой по своему значению… Человеческой мысли свойственно в знаменательные минуты обращаться к минувшему, вспоминать о прошедшем. Обращаясь к былому, нельзя не припомнить, что в тех местах, где мы теперь пируем, триста лет назад стоял станом грозный царь Иван Васильевич. Он присоединял к русской земле царство Казанское огнем и мечом и скрепил его с Русью политически. Прошли века, и изменились времена. Нынешнее Казанское царство скрепляется с Русью не мечом, а иною, более высокою, мирною и светлою связью — Судебными уставами! Шесть лет прошло со времени их обнародования, четыре года действуют они в значительной части России, постоянно составляя в своем практическом осуществлении нравственную и юридическую школу для народа, привлекая на служение себе лучших общественных деятелей и щедрою рукою рассевая повсюду, те семена, из которых вырастет на Руси чувство истинной законности».
Заседания уголовного отделения суда открылись 19 декабря разбирательством с участием присяжных заседателей дела о предумышленном отравлении и затем задушении отставного рядового Белого его женой с ее «жильцом». Я был против начатия работ с присяжными делом, где главную роль играли косвенные улики, но председатель Лазарев настаивал именно на этом деле и оказался прав: присяжные с глубоким пониманием исполнили свой долг. Торжественная обстановка заседания, длившегося до глубокой ночи, публичное изложение врачами-экспертами своих мнений и спор между ними, оживленные речи сторон и необыкновенное внимание, проявленное присяжными, произвели глубокое впечатление на общество и возбудили в нем интерес к новому суду. Как один из признаков этого впечатления, я храню у себя многозначительную фотографию, полученную мною от кого-то неизвестного ранним утром в день окончания дела, по которому подсудимые, уже после произнесения приговора, заявили, что «грех их», и просили разрешения вступить в брак. Фотография снята с картины, изображающей Христа, указывающего на плачущую у его ног блудницу, со словами «qui sine peccato est vestrum, primus in illam lapidem mittat!». Под фотографией дрожащим почерком было написано: «Ваш новый суд высок, и велик, и красноречив — но есть суд еще выше!» Лед мало-помалу растаял… и через полгода, покидая Казань для занятия должности прокурора Петербургского окружного суда, я уносил с собой почерпнутое из опыта сознание, что судебные учреждения в Казани не могут жаловаться на отсутствие к себе со стороны общества искреннего признания их достоинств и заслуженного внимания.
Характер и свойство воспоминаний о далеком и милом прошлом таковы, что, чем более в него вглядываться, тем более из этой привлекательной дали выступает картин, личностей, подробностей. Приходится испытывать на себе вступительные слова посвящения к «Фаусту»: «Вы вновь со мной, туманные виденья, мне в юности мелькнувшие давно», и образы, то дорогие, то своеобразные, со всей обстановкой своей деятельности, толпятся перед умственным взором, быстро сменяя друг друга. Если отдаться таким воспоминаниям, не положив им «повелительных граней», можно наполнить ими многие страницы, которые, быть может, не найдут живого отзвука в душе тех, для кого это прошедшее никогда не было настоящим. Поэтому надо остановиться, тем более, что эти строки посвящены не житейскому движению судебной реформы на протяжении пятидесяти лет, а лишь тем дням, когда слово законодателя обратилось в дело его служителей. В послесловии в книге, посвященной пятидесятилетию этого слова («Отцы и дети судебной реформы»), говорил я о трудном и тернистом пути этого дела, о том, как в приспособлении к разным влияниям и настроениям стали тускнеть намеченные в Судебных уставах идеалы. С грустью приходится признать, что в последние десятилетия явно остановилась выработка правил поведения судебных деятелей в духе неизменных нравственных начал, заключающихся н Судебных уставах. Перед беспристрастным наблюдателем, чутким к заветам прошлого, стала расстилаться, конечно, не без отрадных исключений, пестрая картина приемов и целей, способов действия и поведения на суде, во многих из которых составители уставов не узнали бы того, к чему они в своем труде стремились. Не следует, впрочем, забывать, что с конца прошлого столетия не только русское, но и западноевропейское общество переживает тяжелый нравственный кризис. Возвышенные идеалы меркнут, цели становятся все более и более обособленными и если могут быть названы великими, то уже не по своему содержанию, а лишь по объему средств, необходимых для их достижения. Понятия, которыми двигалось нравственное развитие и достижение лучших отношений общежития, не то, чтобы были окончательно упразднены, а постепенно и осязательно утрачивают свои ясные очертания и заменяются суррогатами, в которых есть все, исключая истинную сущность того, на место чего их стремятся поставить. Доброта заменяется чувствительностью, причем последняя подчас бывает весьма жестокой; чувство чести заменяется самолюбием и тщеславием; любовь и праведное негодование уступают место симпатии и уклончивому несочувствию; на место долга усаживаются личный расчет и удобство, твердость смешивается с бездушием и жестокостью и т. д. Усиленная и систематическая замена такого рода привела к неслыханным явлениям настоящих дней и ярко выразилась в примере наших соседей, нынешних неприятелей наших, поправших заветы своих же носителей великих имен в области духовного творчества, извративших понятие о христианстве и действительной культуре, замкнувших свое сердце для сострадания и, по выражению одного писателя, «выпустивших из зверинца человеческой души всех хищных зверей»… Не отголосок ли того же мы видим и в кровопийственной вакханалии многих из наших практических дельцов, торгашей и «героев тыла», смотрящих на тяжкие испытания родины и страстотерпцев за нее, потирая жадные и нечистые руки и следуя лозунгу: «Лови момент!» Во времена такой печальной переоценки ценностей, когда техническому прогрессу сопутствует нравственный регресс, судебным деятелям надлежит держать вверенное им знамя крепко и неколебимо, памятуя, что правильно организованный и действующий со спокойным достоинством суд обязан укоренять и поддерживать в обществе представление о правде и справедливости как о реальном, а не отвлеченном понятии. Такой суд был дан России пятьдесят лет назад. Судебные уставы за этот период приобрели много надстроек и пристроек, испытали значительные перестройки, но коренные их устои — гласность, устность, состязательность, непосредственность восприятия и руководство внутренним убеждением — сохранились так же, как и участие представителей общественной совести в деле суда. Заглядывая вперед, хочется верить в их дальнейшее развитие согласно с замыслом первоначальных строителей; оглядываясь назад, хочется отдохнуть на воспоминании о тех днях, когда люди, призванные к осуществлению правосудия, впервые вступали «со страхом божиим и верою» в его храм, воздвигнутый на месте недавнего торжища.
КРУШЕНИЕ ЦАРСКОГО ПОЕЗДА В 1888 ГОДУ
(Борки— Тарановка) *
2 октября 1888 г. я прочел утром в газетах телеграмму о крушении императорского поезда между станциями Тарановка и Борки Курско-Харьковско-Азовской железной дороги, сопровождаемом страшными человеческими жертвами. Мысль о террористическом выступлении и всех, обычно им вызываемых, печальных практических и моральных последствиях в направлении нашей государственной и общественной жизни невольно мелькнула у меня. Тревожимый ею, я поехал в Сенат, где было заседание двух отделений уголовного кассационного департамента, ко не успел еще разобраться в текущих делах по обер-прокуратуре, как получил экстренное приглашение министра юстиции прибыть к нему по неотложному делу. Подавая мне длинную телеграмму исполняющего должность прокурора Харьковской судебной палаты Стремоухова, министр юстиции Манасеин объявил мне, что ввиду важности дела и отсутствия прокурора палаты на месте он просит меня немедленно отправиться в Харьков и принять под свое руководство и наблюдение все следственные действия, на что уже и последовало соизволение государя.
Мы условились, что я выеду в тот же день со скорым поездом. Оставшееся время прошло у меня в чрезвычайных хлопотах и разъездах. Нужно было достать в министерстве путей сообщения все, что могло относиться прямо или косвенно к несчастному происшествию; принять командированных в помощь мне вице-директора департамента полиции Зволянского, помощника начальника Петербургского жандармского управления генерал-майора Владимирского и представителя министерства путей сообщения инженера В. М. Верховского. Нужно было также устроить и направить дела в Сенате, сдать на неопределенное время должность и собраться в дорогу. Последнее было сделано так спешно, что уже в Харькове пришлось доставать теплую одежду и часто нуждаться в самом необходимом. В Москве мы сели в экстренный поезд из двух вагонов и помчались с чрезвычайной быстротой. В редкие остановки на станциях приходилось укрываться в царских комнатах от назойливого любопытства собравшейся публики и пассажиров встречных и обгоняемых поездов. По мере приближения к Харькову настроение становилось все оживленнее и возбужденнее. Должностные лица, которых мы брали по дороге в свой вагон или которые приходили побеседовать во время остановок, рассказывали о трагическом происшествии. Настроение было нервно приподнятое, голоса рассказчиков часто дрожали, на глазах блистали невольные слезы.
В Харькове на вокзале была большая толпа, до крайности оживленная и вся еще под впечатлением только что пережитых событий. В час ночи 20 октября я был на месте. Когда, сопровождаемый управляющим дорогой и сторожами с факелами и фонарями, я бегло осмотрел место крушения и возвышавшуюся громаду врезавшихся в землю паровозов и разрушенных, искалеченных и растерзанных вагонов, я пришел в большое смущение, ясно сознав, что от меня теперь ждет вся Россия разрешения роковой загадки над этой мрачной, бесформенной громадой развалин. Величие задачи, трудность ее и нахождение лицом к лицу с причинами и последствиями события, которое могло иметь роковое историческое значение, не могли не влиять на меня. Я искренне и горячо молил бога помочь мне и просветить меняв том испытанииума и совести, Котороемне было послано судьбой. Отпустив провожатых, я долго стоял один на месте крушения со своими думами, под холодным небом, блиставшим яркими украинскими звездами. Но проза и пошлость жизни, как всегда, явились, чтобы разрушить мое настроение. Стремоухов предупредил меня, что утром со мной желают говорить все эксперты-инженеры, вызванные из разных мест по телеграфу и оскорбленные речью прокурора палаты Закревского, который, зная, что я еду в качестве главного руководителя следствия, все-таки счел себя вправе, со свойственным ему фанфаронством и надменностью, объяснять им их обязанности в оскорбительных выражениях, а сам Закревский, к которому я зашел в его купе, вместо необходимых объяснений об обстоятельствах крушения и принятых до меня мерах, стал разливаться в жалобах и шипении на Манасеина, который не хотел дождаться его приезда и создал ему второстепенную роль в деле.
На другой день после ночи, проведенной без сна, я снова осмотрел место крушения. Оба паровоза, глубоко врезавшись в землю, стояли, наклонившись набок, на высокой насыпи, с одной стороны которой шла в необозримую даль степь, а с другой — стояло небольшое озеро и виднелись отдаленные деревни. Место пустынное и безлюдное. Паровозы были еще украшены дубовыми гирляндами и небольшими флагами. Тотчас за ними начиналась картина ужасного разрушения: остатки вагонов, исковерканные железные фермы, вырванные двери, куски дерева и щепы самых разнообразных размеров с клочками материи и осколками зеркальных стекол, битая посуда и кухонные принадлежности, мебель, разбитые шпалы, согнутые рельсы и масса железных и медных предметов, назначение которых сразу определить было невозможно, — все это возвышалось грудами и густо усыпало обе стороны откоса, на одной из которых стоял, в круто Наклоненном положении, с выбитыми поперечными стенками, «детский» вагон, из которого была невредимою извлечена великая княжна Ольга Александровна. На другой стороне откоса видное место занимали жалкие остатки зеленого вагона министра путей сообщения. Здесь, на этом месте, погибло 19 человек, ранено 14. Хотя трупы уже были убраны, но из-под груды обломков еще слышался запах гниющего человеческого тела, и в течение первых дней раскопок несколько раз приходилось отрывать отдельные части тел, сдавленные и прищемленные обломками. Последней из таких ужасных находок была часть верхней челюсти, сохранившаяся с мясом и густым черным усом. Все эти останки были собраны вместе и с молитвою зарыты под небольшим черным крестом, в низу насыпи, со стороны степи. Тотчас за описанной грудой начинались сошедшие с рельсов, но не упавшие вагоны в самых невероятных положениях, один на другом, вошедшие друг в друга, как в футляр, упершиеся в землю под острым углом и зиявшие продольными и поперечными выбоинами. Самую удивительную картину представлял «вагон-столовая». Он был укреплен на тележках. От страшного удара при крушении он соскочил с тележек, и пол его упал на землю, а тележки вследствие удара пошли назад, громоздясь одна на другую и образовав в самых невероятных положениях целую пирамиду. Тем же ударом были выбиты обе поперечные стенки столовой, убившие наповал двух камер-лакеев, стоявших в дверях на противоположных концах вагона. Боковые продольные стенки не вынесли сотрясения и давления тяжелой крыши, они подались, треснули, расселись, и крыша, лишенная подпор, стала падать, грозя неминуемо погребсти под собою всю царскую фамилию и всех, находившихся в столовой. Но в то время, когда один конец крыши спустился, раня и ушибая стоявших, другой встретил на своем пути к падению пирамиду тележек и уперся в нее, не дойдя до земли на 27 г аршина, образовав с полом треугольное отверстие, из которого и вышли все, обреченные на смерть, изорванные, испачканные, но целые. При этом Александр III выказал удивительное самообладание и, почти тотчас после своего спасения, всецело отдался заботам о подании помощи стонавшим и мучившимся раненым, некоторые из которых умерли у него на глазах, выражая радость о его спасении. Последующие вагоны представляли картину разрушения в уменьшающемся порядке по мере приближения к концу поезда.
Я зашел в кабинет государя. Пол был покрыт крупными осколками стекла и вещами, упавшими со стола, на котором уцелело лишь пресс-папье из красного, почти кровавого цвета, мрамора и последний номер «Стрекозы», отпечатанный на веленевой бумаге. В помещении императрицы все было в страшном беспорядке, и изящный умывальный прибор из дорогого фарфора лежал разбитый вдребезги. Через неделю после крушения императрица Мария Федоровна хватилась фамильного креста с гранатами, обыкновенно висевшего у нее на шее на тонкой золотой цепочке, и настоятельно просила чинов дворцовой полиции разыскать эту дорогую ей по традиции и воспоминаниям вещь. Самые тщательные розыски этих чинов не привели, однако, ни к чему, но в один прекрасный день два крестьянина ближайшей деревни принесли этот крест, найденный ими внизу, у насыпи, в первый день после крушения, среди всякого мусора и обломков.