Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.
Шрифт:
Он и сам не заметил, как привык к своему убежищу. И все вокруг привыкли, что он занимает именно это место, а другого занимать и не может. Однажды Посвитный спохватился, да было поздно. Его однокашники давно уж ушли вперед, стали инженерами, иные даже доцентами и профессорами; он один оставался штейгером-недоучкой.
Все-таки он предпринял судорожную попытку взлететь и для этого приложил все свои таланты особого рода. Но они один уже не могли помочь ему: к ним надо было бы еще диплом инженера или по крайней мере опыт долголетней работы на шахтах. Ни того, ни другого у Посвитного не было. У постаревшего птенца не оказалось крыльев.
Даже шахтинское дело, в котором Посвитный запачкан не был, не послужило ему для выдвижения. Вредителей быстро заменили новые люди. Страна уже имела свою молодую техническую интеллигенцию. Посвитный, разумеется, не принадлежал к ней. Не принадлежал он и к старой интеллигенции. Он был просто маленький служащий вечно реорганизующегося главка. От долголетнего прозябания в канцеляриях из него окончательно выветрились черты горняка. Теперь он был только конторщик — в длинной толстовке и потертых штанах.
— Не повезло, ах как обидно, не повезло! — оскорбленно сокрушался он. Но и тут себя не винил. Опять виноваты были люди, обстоятельства, время.
Как все неудачники, он был суеверен, верил в везение и невезение, в чет-нечет; в случай — счастливый или несчастный; и, как все завистники, ни в ком, кроме себя, ни талантов, ни знаний не признавал. Тогда-то и появилась у него манера, хихикая, издеваться над всем и вся, юродствовать, кривляться. Никогда нельзя было угадать, шутит он или обижает всерьез, и, ловко пользуясь этим камуфляжем, Посвитный осторожно, но едко язвил удачникам, сплетничал, наушничал, даже клеветал. Его стали избегать и побаиваться.
Но только, жаля других, больше всего мучился он сам. Никто и не подозревал, какие скорпионы копошатся в душе этого маленького Бонапарта из подотдела шахтного оборудования. Он сам тиранил себя зрелищем триумфа счастливчиков, ночей не спал из-за каждого нового назначения, во всяком удачнике видел личного своего врага. И все доискивался: да отчего же это, отчего на одних так я льется золотой дождь удачи, а его, Посвитного, обходят стороной? Да как же ты, голубчик мой, из грязи да прямо в князи? — зло хихикая и приятельски подмигивая и даже ласково трепля ладошкой по коленке, спрашивал он кого-нибудь из своих однокашников, спрашивал в той увертливой своей манере, за которую можно было и не обижаться на него, а можно — и дать по роже.
— Да ведь не прямо, не прямо, не сразу! — простодушно отвечал удачник. — Я ведь с сединой в висках, да с кучей детей на руках сел за институтскую парту. Стал инженером. Потом долго работал на шахте. Как видишь, не сразу. И ты бы мог!..
Но Посвитный только недоверчиво и ехидно посмеивался.
— Тетушка тебе ворожит, что ли? Или жена красавица? Ну, не завидую, не завидую — поздравляю!.. — а сам готов был лопнуть от зависти.
Размышляя над своей незадавшейся судьбой, он решил однажды, что все могло бы быть иначе, будь он коммунистом. Эта мысль сначала ошарашила, а потом восхитила его. «Ну, конечно, конечно же, вот она где закавыка! — воскликнул он, словно Архимед, нашедший, наконец, точку опоры. — Будь я партийным — ого-го!»
Эта мысль, явившись негаданно, теперь уже не оставляла его. Он обсасывал ее медленно, исподволь, на все лады. Принюхивался, приглядывался. И хотя большинство однокашников-удачников коммунистами не были, и хотя ливень удачи и славы равно падал и на партийных и на беспартийных, — Посвитный твердо уверил себя, что без партийного билета ходу в гору нет!
Стало быть, следовало обзавестись партийным билетом, раз уж инженерным дипломом не обзавелся.
Посвитный сознавал, что для этого ему придется круто переменить всю свою жизнь. И прежде всего — уйти из главка. В главке ему ни за что в партию не пролезть. Здесь его знали и не любили. Этого он не скрывал от себя. Он даже гордился этой нелюбовью. «Не любят потому, что боятся! Меня — маленького, безоружного, безвластного человечка — боятся! А кабы мне да власть в руки!»
Значит, надо уйти из главка. Сперва это показалось невероятным! «Как! Покинуть насиженный шалаш, свое, пусть маленькое, но нагретое и надежное местечко?». Наконец, он решился. Кстати, и благородный повод подвернулся. Уже по всем отделам главка шумел клич: «Специалисты, из канцелярий — на шахту!» — и Посвитный вызвался добровольцем.
Этот поступок всех в главке изумил. Многие просто не поверили, ждали очередного фокуса. Но когда торжественно-грустный, томный и уже как бы отрешенный от всего земного Посвитный и в самом деле пришел прощаться с сослуживцами, — все искренно пожелали ему счастливого пути. И невольно подумали вслед: «А может быть, он и впрямь неплохой человек?»
Очутившись на шахте, Посвитный действительно стал другим человеком: добрым, ласковым, обходительным. Он умел очаровывать людей, когда хотел этого. А теперь он хотел, страстно, нетерпеливо, хотел, чтобы его полюбили, чтобы все ему поверили. И, однако, ему пришлось много истратить времени, прежде чем далась в руки желанная цель. Нет, он даже не вступил — он примазался к партии; примазался так ловко, так искусно и незаметно, что даже его начальники удивились, узнав о свершившемся факте. Впрочем, тут же и доверчиво одобрили: «Это хорошо, что старый специалист накрепко связал свою судьбу с партией». Теперь это редкостью не было.
Получив заветный партийный билет, Иван Посвитный стал ждать и чудесной награды: продвижения вверх! Тут он уже не мог быть терпеливым. Он и дня не хотел больше ждать. Он и так ждал слишком долго.
И — опять не дождался.
Не дождался! Тут было от чего прийти в отчаяние.
Оказалось, что принадлежность к партии, не дав ему никаких перед другими особых прав, только наложила на него новые обязанности и обязательства. Со страхом узнал он, что быть коммунистом совсем не легко: теперь с него спрашивали втрое. Но пятиться назад было уже поздно. Оставалось втихомолку роптать на проклятую судьбу, да зло юродствовать и хихикать, да надеяться на счастливый случай, на чет-нечет...
Таким и застал Виктор Посвитного, когда впервые приехал на шахту: постаревшим, съежившимся, провинциальным Бонапартом, с усиками торчком и сединой ежиком...
«Старорежимный» вид, так поразивший Абросимова, не был, разумеется, сознательной манифестацией Посвитного против незадавшейся судьбы; он и сам не подозревал, что у него такой вид, а если б узнал — первый же и испугался б.
Он отрастил усики торчком просто потому, что они показались ему самыми милыми, самыми подходящими к его толстогубому лицу из всех усиков в мире; а прическу ежиком он позаимствовал у старичка инженера, крупного шахтостроителя и ворчуна, перед которым даже в наркомате трепетали; а очки завел потому, что стал слаб глазами, но роговая оправа представилась ему несолидной для горняка, слишком модной, и он разыскал где-то старинную оправу для узких стекол, металлическую и тусклую, каких теперь нигде и не носят; а привычка ехидно потирать сухие ладошки ваялась черт его знает откуда, он и сам ее не замечал...