Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.
Шрифт:
Но Виктор, казалось, его и не слушал; думал о своем. Вдруг он слабо усмехнулся.
— А ведь меня не за свои, за ваши грехи ругают! — сказал он, опять придвигая к себе газету. — А отвечать приходится мне.
— Так разве ж мы не понимаем, не сочувствуем? — с жаром подхватил Горовой. — Да, Виктор Федорович, да мы же дорогой душой...
— Ну, ну! — равнодушно сказал Виктор и пошел к двери. — Где у тебя баня?
8
Снова, как и пять лет назад, жил Виктор Абросимов, повинуясь главному канону шахтерской веры: дай добычь! Дай уголь на-гора! Вся жизнь Виктора теперь была в этом.
В Донбассе говорят «добычь», «добыча», а не добыча. И хотя слово «добыча» точно определяет производственный процесс — каменный уголь не производят, не плавят, не выжигают, его именно добывают из недр земли, — все же есть в этом словце нечто промысловое, охотничье, что-то от фарта, от случайной удачи, от приискательского счастья...
И в глазах Виктора Абросимова уже тоже появилось это тоскливо-охотничье выражение, ищущее и голодное. Как сокол на добычу, хищно бросался он каждый день на рапортички и потрошил их; но добыча была тщедушной, худосочной, он разочарованно утягивал когти.
Даша с беспокойством наблюдала мужа в те редкие минуты, когда он бывал дома; Виктор похудел, осунулся, был вечно озабочен и расстроен, ел тревожно и на ходу, плохо спал... Но Даша не решалась приступиться к нему с расспросами, боялась.
Однажды только спросила она в тоне своей обычной, доброй, товарищеской насмешки:
— Ну, как дела, дорогой Менделеев? Не легко, видно, осуществлять грандиозные замыслы?
— Какие там замыслы? — в досаде отмахнулся Виктор. — Не до жиру, — быть бы живу!
И Даша больше не трогала его.
Виктор и сам не успел заметить, как и когда он отступился от своих планов внедрения новой механизации, полной цикличности и непрерывного потока. Да он и не отказался — он только временно отодвинул мечты в сторону. Мечты — мечтами, жизнь — вот она!
Текучка, от которой так успешно отбивался он в первые дни, все-таки, наконец, настигла его и раздавила. Целый день вертелся теперь Виктор в суете мелких дел, подписывая какие-то бумаги, накладывая какие-то резолюции, отдавая какие-то распоряжения по пустякам. Но жил он — всей душой жил — только одним — суточным планом. Не квартальным, не месячным, только — суточным.
— Как добычь? Как добычь? — беспрерывно звонил он по телефону Посвитному, Горовому, Беловеже... и Посвитный — ехидно, Беловежа — виновато, Голубев — добродушно, а Горовой — даже бодро докладывали начальнику, что «дело понемногу улучшается, сегодня дали на три — пять — восемь десятых процента больше, чем вчера».
— Да разве это добычь? — взрывался Абросимов. — Это ж температура больного гриппом! — и он в ярости швырял телефонную трубку, проклиная упрямого Горового, ленивого Голубева, юного Беловежу. А больше всех — Посвитного: зачем раздразнил, зачем поманил «сюрпризцем», зачем шепнул в ухо ядовитое словечко «маневр»? Оно-то и лишило Виктора покоя.
Часто по вечерам, оставшись один в своем большом и пустынном кабинете, принимался он вновь и вновь изучать рапортички. До боли в глазах вглядывался он в колонки цифр, словно пытаясь что-то разглядеть за ними. Но если в первые дни за цифрами еще виднелись ему живые коллективы людей, знакомые лица шахтеров, бригадиров, забойщиков, то сейчас каждая цифра означала только одно лицо: заведующего шахтой. Семь было шахт, семь цифр и семь лиц.
И все семеро нарочно, назло Виктору не выполняли плана!
Иногда он всерьез так думал. В самом деле, отчего они плохо работают? Оттого, что не хотят. Не хотят! Все в их руках — шахты, машины, люди, уголь. Но они сговорились погубить молодого начальника и не дают добычи. А он бессилен против них. Он может только рычать да брызгаться слюной в телефонную трубку!
Как он ненавидел их всех в эти вечера, когда сидел за рапортичками! Каждый, кто не выполнял суточного плана, уже был его, Виктора Абросимова, личный враг. А тот, кто дал бы желанные сто процентов — сразу же стал бы разлюбезнейшим другом. И выходило, что врагами были все, даже Светличный, а дорогим другом оказывался иногда один Посвитный.
К Посвитному после «сюрпризца» Виктор больше ни разу не ездил: он словно бежал искушения. В ушах еще звучали гневные слова Горового: «Нет, я на это не пойду!».
Но зато Посвитный сам каждый день напоминал о себе цифрами. В покое Виктора он не оставлял.
На другой день после сюрприза — седьмого мая — он, как и следовало ожидать, дал совсем низкую добычу. Зато восьмого опять выдал сто три процента, словно спрашивал: ну, как, пойдем на маневр? Потом два дня ждал — план не выполнялся. А одиннадцатого мая Посвитный опять высунулся, показал язык — сто четыре процента.
Он словно дразнился. А у Виктора не находилось сил ни запретить баловаться фокусами, ни протянуть руку — на риск и на грех! И он все сидел да сидел по вечерам за бумагами, не ведая покоя и не находя решения...
Кто сказал, что Виктор перестал мечтать? Нет, он мечтал. Даже, задумавшись, чертил какие-то расчеты, делал выкладки. Но мечтал он теперь не о непрерывном потоке, а о... ста процентах суточного плана.
«Вот, если б Беловежа да дал бы еще двести тони, всего двести тонн, да Светличный, пройдя сброс, прибавил бы свои триста, да Голубев подкинул бы еще двести пятьдесят, да кабы выполнил бы опять план Посвитный... вот тогда бы!..» — И он чертил да чертил цифирки на листе. А из-за них уже выглядывало, уже высовывалось знакомое лицо, с усиками торчком, и подмигивало: ну как, рискнем на маневр?
А посоветоваться было не с кем!
С Петром Фомичем? Но какой же он советчик? Робкой души человек, Посвитный прав. Да и отношения между управляющим и его главным инженером сразу склеились как-то кособоко. Нетерпеливый, горячий Виктор просто ошеломил старого инженера своей быстротой и скоропалительностью. Петр Фомич растерялся. Нет, это не советчик!
С Дашей? «Милая женушка, она и не подозревает даже, как ее нелепый муж мучается! И пусть не подозревает. Пусть спокойно моего ребенка носит, — незачем ее тревожить, впутывать!». Да и что же может присоветовать Даша? Это не институт — это жизнь! Даша и нынешнего состояния-то шахт не знает!