Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.
Шрифт:
— Ну, теперь держись, хлопцы! — радостно говорили они друг другу после совещания. — Теперь старик никому жизни не даст!
— Ну, и слава богу! Самим осточертело в грязи сидеть. Бабы и те смеются.
Этот счастливый ветер всеобщего, радостного ожесточения и пахнул на Виктора в шахте Горового. Пахнул, но не увлек, не подхватил самого Абросимова. «Ох, долго еще, долго, долго до победы!» — тоскливо думал он, бродя по штрекам и ползая по все еще искривленным лавам.
— А когда ж вы все-таки думаете план выполнять? — наконец спросил он у Горового.
Тот только руками неопределенно развел:
— Да вот, стараемся...
— Стараетесь! — раздраженно проворчал Абросимов. — А Посвитный вчера уже дал суточный план. Слыхали?
— Как же не слыхать — наслышаны! — ухмыльнулся Горовой. — Иван Гаврилович — фокусник известный... Куда уж мне за ним!
— А ты присмотрись, присмотрись... Перейми опыт.
— Да к чему присматриваться-то, Виктор Федорович, дорогой ты мой! У нас ведь тоже своя информация есть — Друг о дружке знаем. Фокус-то не новый, известный! Нет! — махнул он рукой. — Я на эти штуки не пойду, не сомневайся! — и он опять потащил управляющего показывать ему перемены.
И все, что он показывал, было разумным, верным, мудрым, именно тем, чего сам Виктор требовал на совещании от Горового. И вчера все это, вероятно, обрадовало бы Виктора и даже наполнило бы его доброй надеждой... А сейчас он только хмурился и думал свое: «Ох, долго, долго, долго!»
Горовой заметил, наконец, состояние своего молодого начальника и тоже — обиженно — приумолк.
Из шахты на-гора выехали молча.
На шахтном дворе у фонтана работал садовник: охаживал клумбы, высаживал рассаду. Вокруг стояли и сидели — прямо на земле — шахтеры второй смены. Молча следили за тем, как трудится садовник, и на всех лицах тихим радостным светом брезжила та немного застенчивая, удивленная и счастливая улыбка, которая невольно является каждому человеку, когда он смотрит на все новорожденное: на травку ли или на ребенка.
Загляделся на садовника, заулыбался и Горовой: даже остановился на секунду. Но Виктор быстро прошел мимо фонтана, зло уронив на ходу:
— Фонтанчики... цветочки... — И Горовой, потушив улыбку, прошел за ним.
Прямо в шахтерках, измазанных углем, ввалился Виктор в кабинет Горового. В баню идти не хотелось. К черту баню, фонтанчики, цветочки! Он раздраженно опустился в кресло и, сняв с головы тяжелую каску, швырнул ее на стол.
На столе лежал свежий номер областной газеты. Виктору сразу же бросилась в глаза собственная фамилия, хотя упоминалась она всего один раз, в скобках и обычным шрифтом. В статье трест Виктора назывался самым отстающим.
«Ну вот, и начинается! — невольно комкая газету, словно желая расправиться с нею, как с укусившим комаром, подумал Виктор. — Теперь каждый день будут благословлять!».
Он сердито швырнул газету Горовому.
— На! Любуйся! Читай!
— А что, ругают? — полюбопытствовал старик и, бережно расправив смятый лист, стал медленно и, как показалось Виктору, со смаком читать статью. — Ну, ну! — добродушно усмехнулся он, прочитав до конца. — Пускай! Мы к этому привычны.
— А я непривычен. Нет! — вдруг каким-то петушиным голосом закричал Виктор. — И привыкать не хочу! Слышишь? Когда будешь план давать, ну? — Уже не чувствуя всего безобразия этой сцены, набросился он на старика, словно хотел взять его за горло.
Горовой невольно попятился от него.
— Так ведь ты же сам видел, Виктор Федорович? — почти умоляюще, стыдясь за начальника, пробормотал он. — Раньше месяца ну никак невозможно.
— А почему Посвитный может? — взвизгнул Виктор, потеряв последние остатки дорого давшегося ему в последние дни спокойствия. Но тут уж статья в газете была виновата. Это она выбила Виктора из колеи. Его ругали в печати впервые в жизни. — Посвитный может, а ты не можешь? Или не хочешь? Не хочешь, да?
Горовой выпрямился во весь свой богатырский рост и высоко поднял седую голову.
— Нет! — с гордой обидой, прямо в лицо управляющему ответил он. — Как Посвитный — не хочу!..
Он был оскорблен. Оскорблен в самых дорогих своих чувствах. И кем же? Человеком, полюбившимся ему с первого взгляда, полюбившимся именно за то, что он, мальчишка, пристыдил его, старика, и, пристыдив, вдохнул в его жилы новую молодость.
Горовой не обиделся на Виктора, когда тот срамил его при всех на совещании: этим обидеть нельзя. А сейчас, в уединенном кабинете, один на один, управляющий кровно оскорбил его; и не безобразным криком своим — он и это простил бы молодому, горячему человеку, хоть и не привык, чтобы на него кричали, — обидел, предложив ему, старому горняку, вместо трудного, но верного пути, на который он добровольно встал, — путь легкий и бесчестный...
— Нет! — упрямо повторил он. — Я на это не пойду! И официально прошу вас. Виктор Федорович, вы меня к атому и не понуждайте!
Что-то такое было в тоне, каким сказал он эти слова, что сразу остановило и даже смяло Виктора. Он отступил. Устало опустился в кресло и ничего не ответил.
Теперь они оба молчали: Горовой — непримиримо. Виктор — устало. В тишине было слышно, как за окном шумит и живет шахта. Особенно явственно доносилось сиплое всхлипывание пара. И откуда-то, совсем издалека — песня. Это, вероятно, девчата на сортировке поют. Они всегда или поют, или озорно ругаются: так веселее работать.
Виктору опять попалась газета на глаза. Назойливо выползла вперед строчка с фамилией... Каждая буква в этой строке казалась колючей. Каждая — жалила. И Виктору вдруг вспомнились жирные, добрые заголовки, которыми когда-то ласкали и баловали его газеты: «Рекорд Виктора Абросимова», «Славный почин Виктора Абросимова», «Работать по-абросимовски!». Он невесело усмехнулся и вздохнул.
Отчего не остался он шахтером-забойщиком?
Забойщику — легче!
Он вспомнил Алексея Великанова. «А пожалуй, и я б теперь какую-нибудь теорию отжима выдумал бы. И опять бы гремел!». Он грустно задумался, и Горовому стало жаль его, жаль по-человечески.
«А ведь ему небось тяжелей, чем мне! — великодушно подумал он. — Он один за всех в ответе!».
— Эй, Виктор Федорович, не обижайся на старика, — ласково сказал он, склоняя непокорную голову и уже все прощая хорошему хлопцу. — Ты ведь сам шахтер — понимаешь! Не знаю, как там у металлистов водится, — засмеялся он, — а для нас, горняков, шахта существо живое, родственное... Кому — мать, кому — сестра, а мне, старику, — дочка. Так-то! И он осторожно, именно по-отцовски, погладил ладонью плечо молодого начальника. — Потому и обязан, как отец о дочке, о ней свое попечение иметь! — продолжал он, стараясь как можно деликатнее, притчами, на которые он был великий мастер, до конца и без обиды выяснить щекотливую тему. — Должен я об ее будущем думать, приданое ей богатое приуготовить. И за ее девичьей честью обязан я строго, ох, как строго наблюдать! Как же ты хочешь, — мягко улыбнулся он, — чтобы я по примеру Посвитного дочку свою на панель, на улицу вытолкнул бы своею рукою, за-ради легкого хлеба... Э. нет! — покачал он головой. — Не стану я дочкой-то торговать, Виктор Федорович, пойми ты меня, старика... Не дам я ее поганить...