Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.
Шрифт:
И он шел в следующий дом, навстречу новым слезам и новому горю. И там так же невозмутимо и с виду равнодушно слушал вопли баб, причитания старух и рев детей и не останавливал их, а давал им выплакаться. А потом вместо жалких слов утешения принимался толковать о земных делах, о том, как теперь жить и что делать.
— Ты теперь, Мотя, получишь за мужа большую сумму от государства. Слышишь? Так ты эти деньги не трать, не форси. Не твои деньги — ихние! — показывал он на ребят. — Ты деньги на книжку положи. А я проверю. Слышишь?
— Слышу, Глеб Игнатович, — угрюмо
— Ну, вот! — кивал он головой. — И хорошо!.. Злая ты баба, кума, но теперь это ничего, это можно. Теперь тебе с твоей злостью даже легче жить будет. Та-ак!.. А если о замужестве мечтаешь, — неожиданно прибавлял он, — так ты это брось!.. Тебя замуж никто не возьмет. Ты не Дуня.
— Я и не собираюсь. Одни был муж, да и того вы убили...
— Не я убил — газ.
— А мне все едино! Убили, а мне теперь с сиротами горе мыкать.
— А кому ж? Ты их народила, тебе и воспитывать. Ты то пойми, кума, — твоя бабья жизнь теперь кончилась. Теперь для детей жить надо. А про свое счастье — забыть. — Как всегда, он говорил прямые, жесткие слова, без околичностей и прикрас, и они, как всякая правда, действовали вернее и надежнее, чем фальшь. — В детях теперь твое счастье, кума!.. — продолжал он. — Вот Васятку вашего я в забой переведу, там заработки лучше, а он уже парень большой. Петьку тоже пора пристроить...
— Не пущу в шахту, не дам! — дико взвизгивала Матрена. — Не дам! — И, как разъяренная квочка, заслоняла детвору всем своим телом.
— Э, пустые твои слова, баба! — морщился Дед. — Куда ж шахтеру, кроме шахты? Жить надо, кума, а не верещать зря. То-то! Я твоего Петьку к камеронам поставлю, пусть учится. А Анютка пускай в школу ходит, как ходила. А потом и остальную мелкоту определим, как следует быть. Так, значит! — И он, тяжело опираясь на палку, поднимался и шел в следующий дом.
Таков был Глеб Игнатович Дядок, Дед, заведующий шахтой «Крутая Мария», к которому Андрей и Виктор собрались нести свою заветную мечту о рекорде.
Дед назначил им быть в конторе вечером, в пять часов.
За час до срока в домике Прокопа Максимовича Лесняка встретились все участники «заговора»: надо было решить, кто да кто пойдет к Деду.
— Вам с Виктором надо идти! — сказал Андрею дядя Прокоп. — Вы застрельщики.
— Боюсь, мальчишки мы для него... — смущенно сказал Андрей. — Дед нам не поверит. Я хотел вас просить. Прокоп Максимович.
— А что ж? Я пойду! — согласился старик. — Дед меня знает.
— А хорошо б Светличный еще... — робко прибавил Андрей.
Светличный засмеялся:
— Все орудия сразу в бой?
— Да видишь ли, говорить я не мастер, — словно оправдываясь, объяснил Андрей. — И Виктор горяч... А ты, Федя, ты ж у нас известный политик... — И он преданными глазами посмотрел на друга.
— Все пойдем! — смеясь, сказал дядя Прокоп. — Навалимся на Деда — ему и не выкрутиться!.. Мы его в кольцо возьмем!.. — И он пошел переодеваться.
Виктор и Светличный остались в домике допивать холодное пиво, а Андрей и Даша вышли в садик. Даша заметила, что у Андрея еле приметно дрожат напряженные скулы — он стиснул зубы и губы сжал, левая щека чуть подрагивала.
— Ты что, волнуешься? — удивилась она.
— Волнуюсь! — сознался Андрей. Он не мог объяснить ей, что для него этот рекорд... Но и молчать он больше не мог. — Если Дед разрешит рекорд... и рекорд выйдет... я... я тогда тебе кое-что скажу, Дашенька... — прошептал он, думая, что говорит загадочно.
— Да ну? — усмехнулась она. — Ну, буду ждать!
Она знала, о чем он хочет сказать ей, — о своей любви. Ну что ж, он может это сделать и потом, как и сейчас. Все равно она про эту любовь знает. Она подумала, что если б вдруг признался ей в любви ну, скажем. Светличный, она смутилась бы, а если б Виктор — даже рассердилась... А Андрея она могла слушать спокойно.
Нет, ей было приятно, ей было очень приятно, что вот ее любят и что любит Андрей — очень хороший и славный парень. Ей было необыкновенно радостно от горделивого сознания, что ее, девчонку, уже, оказывается, можно любить и любить так горячо и преданно, как Андрей. «Если я прикажу ему: бросайся в шурф, Андрюша! — он кинется. Ей-богу, кинется, прямо головой вниз!»
«Как это славно, когда тебя так любят!» — счастливо думала она. Дотоле еще никто не любил ее и не говорил о любви. С Митей Закорко они были просто друзьями с детства. Андрей был первым, кто полюбил ее как девушку. И она была благодарна ему за это и уже сама любила его за любовь.
Но любила ли? Ей было приятно, легко, даже весело с ним, хоть он всегда молчал и только, волнуясь, ломал спички. Зато он умел восхищенно слушать ее болтовню и удивляться ее уму, ее знаниям, ее доброму характеру. И она сама вдруг начинала чувствовать себя и умней, и добрей, и старше; она росла в собственных глазах, видя свое отражение в его глазах влюбленного. И это было захватывающе приятно!
Но она никогда не скучала, если его долго не было, думала о нем редко и спокойно, не краснела при его появлении, не металась в тоске, отлично спала в самые лунные ночи и с прежним шахтерским аппетитом садилась за обеденный стол. Нет, в книгах иначе писали про любовь. Но, может быть, книги врали?
Наконец, появился Прокоп Максимович. Он оделся в свой парадный костюм, словно шел на праздник.
— Трогаем, хлопцы? — бодро крикнул он и первый двинулся вперед.
Даша проводила их до калитки, потом долго смотрела вслед. Андрей обернулся, она приветливо махнула ему платком; в эту минуту она действительно любила.
10
В конторе, кроме Деда, находился еще главный инженер шахты Петр Фомич Гдушков, человек с седыми лохматыми бровями и живыми черными мальчишескими главами. Когда-то эти глаза, вероятно, искрились смехом, острой мыслью, жизнью; теперь они только тревожно бегали. Странные это были глаза! Они не потускнели, не потеряли ни прежней живости, ни даже блеска, но теперь это был блеск тревоги и живость паники. Петр Фомич был человек, однажды сильно испугавшийся, да так навсегда и застывший в своем испуге.