Собрание сочинений в четырех томах. Том 4.

Погодин Николай Федорович

— Ну что, — говорит Володька, блестя глазами, — купаться идем?

— Идем.

— А ты места знаешь?

— Какие?

— Чтобы песочек.

— Здесь всюду песочек.

— А ты здесь купалась?

— Прошлым летом.

— Глубоко?

— Местами с головой.

— Я ведь не плаваю.

— А с Дона…

— Мы от Дона — триста верст.

— Учись. Неужели спортом не занимаешься?

— Мой спорт — люлька, сопло… За смену так назанимаешься, что кости трещат.

Володька прав. Какой там спорт! Да он и так молодец. Молодец, а до настоящего в нем

никак не докопаешься. Хоть он и некультурный, но настоящего в нем много. Ирочка обязательно должна добраться до настоящего. Она думает, что сделать это так же просто, как расспросить человека, чем он занимался вчера и что будет делать сегодня.

А Володька идет и повторяет про себя слова волжской песни. Он будет беречь Ирочку, ничем не обидит, не позволит себе лишнего, как было при первом свидании, когда они сидели вдвоем на тахте. Он глядит на разлив молодой ржи и говорит:

— Ты в поле когда–нибудь работала?

— Нет.

— А я с детства приучался.

— Ну и мне приходилось, когда в колхоз на картошку ездила.

— Я о настоящем говорю. В степи, например, когда косят. Жизнь!

— Наверно… Не знаю.

Он, как тогда у Кремля, нежно берет Ирочку за кисть руки.

— Наконец–то…

Он делает паузу и со вздохом говорит:

— …свиделись.

Ирочке весело и приятно.

— Смешной какой! Каждый день видимся.

— Я как в песне…

— Как в песне! Ишь ты!

— А что? Некультурно?

— Почему?

— Ничего, Ирочка, ты не журись. Я тебя догоню. Слово.

— Странно! — Ирочка делает безразличное лицо. — Никто же не требует. Догонишь, не догонишь…

— Ты же укоряешь.

— Когда?

— Всегда. И сегодня… В вагоне.

— Я о другом говорила… Я говорила о том, почему тебя наши девушки не любят. А вообще живи, как хочешь.

Володька чувствует в ее голосе неправду. Ему неохота обижаться и говорить ложные слова, что он обижен ее равнодушием. Но он все–таки говорит:

— Ты же со мной дружить думала.

— Думала.

— Это не дружба, если тебе все равно.

И вдруг он обнимает Ирочку, целует в губы, отстраняется и смотрит на нее с веселым удивлением мальчишки.

— Опять ты за свое, — шепчет Ирочка, краснея от радости и негодования.

— Извини… Не удержался.

— Лучше бы молчал.

— Некультурный. Знаю.

— Не повторяйся. Не интересно.

Володька останавливается, притягивает к себе Ирочку и шепчет с расширенными зрачками:

— Я тебе клянусь… Клянусь себе, Ирка! Я железный, когда цель имею. Клянусь тебе, ты для меня самый дорогой пример. Никогда не смейся.

Они идут рядом, смущенные и встревоженные. Вот и лес. Отсюда минут десять ходьбы до реки. Ирочка с тревогой думает, что нельзя купаться вместе с Володькой. Правда, она с детства купалась вместе с мальчишками. Но Володька дикий. С сердцем до сих пор делается черт знает что. С Володькой нельзя купаться, как с другими мальчишками.

А Володька все твердит про себя: «Если я тебе невеста…» Но Ирочке говорить об этом не надо. Она и без того все время учит, а скажи, что считаешь ее невестой, совсем на голову сядет. Потерпим,

посмотрим, получше узнаем друг друга… Володьке и в голову не приходит, что Ирочка может не захотеть стать его невестой. Сонька полтора года набивается, дачу с коровой сулит… Бери, живи, будь царем! Володька отворачивается от этого царства. В нем растет гордый человек, сталевар, экскаваторщик, арматурщик. Культуру он обязательно подтянет, но ведь главное же в том, что человек он новый и его сознание в тысячу раз светлее, чем у отца или у дяди Демы. Ах, Дема, Дема, мусорный ты человек! Она, эта черноглазая умница, конечно, права. Подчиняясь правилам дяди Демы, Володька и сам рискует стать мусорным человеком. Но это дело можно прекратить. Не сейчас, но потом.

Ирочка думает, купаться ей с ним или нет, и боится, что он опять начнет целовать ее со своей дикой стремительностью. Она идет впереди него по узкой, засыпанной мягкой хвоей тропинке. Володька молчит, погруженный в свои мечтания. Ирочка сердится. Лицо Володьки кажется ей тупым. Галстук надо непременно выбросить. Нечего надевать летом такой тяжелый пиджак. Вести себя надо легко и весело — петь, шутить, смеяться.

— Удивительное дело, — говорит Володька, — в поле было прохладней. Тут вроде тень, а мочи нет…

Он снимает пиджак, а галстук стаскивает через голову, как ошейник.

— Почему ты его так? — смеется Ирочка.

— Я его, дьявола, завязывать не умею.

— Трудно научиться?

— А зачем? Один раз завязал — все.

— Знаешь что, Володя, — говорит Ирочка, — эти толстые галстуки на подкладке носят теперь только старомодные толстые дядьки.

Володька восхищается:

— До чего с тобой говорить интересно!

Эти слова выражают его ничем не затемненную, чистую в своем источнике любовь. Володька мог бы сказать Ирочке, что она мила и хороша, но он сказал, как ему с ней интересно, и это тоже значило, что она мила и хороша.

Ирочка уселась в тени ивняка. Володька в своих красных трусах растянулся на солнцепеке, закрыв глаза локтем. Ему было так хорошо, как бывает только в те единственные дни молодости, которые потом всю жизнь светят человеку из его прошлого. Синяя синь лета наполняла душу Володьки. Синей была казавшаяся безбрежной Москва–река, синим был ближний ивняк, в тени которого напевала Ирочка, синими были дальние леса, синим был самый воздух, струившийся по лугам. Весь мир был синим. Синяя радость поднимала Володьку над синим миром. Сейчас он взлетел бы на луну, укатил в Америку сражаться вместе с Робсоном за свободу его черных братьев, сдал бы за восьмой класс в школе рабочей молодежи…

— Ира, — тихо позвал он.

— А?

— Подойди. Сядь.

— Иду.

Она села поблизости. Володька не поднял локтя с глаз и продолжал любоваться своим синим миром.

— У тебя бывает такое? — спросил он как можно проще, чтобы не выдать своего вдохновения.

— Какое?

— Ну, такое… Жить, например, хочется.

— Мне, например, всегда жить хочется.

В этот момент высшего душевного подъема Володька не мог не почувствовать в словах Ирочки обидное равнодушие.