Собрание сочинений в четырех томах. Том 4.
Шрифт:
Утро холодное, с мелким, пронзительно секущим дождем, который можно принять по холоду за град. Мы в «победе» включаем отопление, и вся зелень степей, которая широко проносится за дорогой, выглядит необычно, странно сурово оттого, что холод злой, осенний, с тяжелыми синими тучами.
Эта летняя степная стужа, обычная для здешних мест, нагоняет на душу какую–то щемящую печаль и тоску по солнцу и теплу. Мне больно подумать, как же в эту стужу живут люди в палатках и фанерных сооружениях, где и костра не разведешь, чтоб обогреться. А они живут здесь так с марта и апреля во всех новых совхозах, расположивших свои усадьбы на степных просторах и, как говорится, на голой земле. И пока я нежно болею
Я давно исподволь, осторожно, всяческими сторонними расспросами стараюсь наводить моих молодых собеседников на причины, побудившие их поехать на целинные земли. А здесь вдруг, неожиданно для себя заговорил об этом впрямую. И вот как это получилось.
Для беседы мы обосновались в одной из больших палаток–общежитий, у койки секретаря комсомола. Палатка «семейная»; преобладают бывшие жители подмосковного города Подольска, которые, как и всюду земляки, держатся ближе друг к другу, стайкой. И оттого, что секретарь комсомола показался мне человеком решительно–прямолинейным и грубовато–точным, который ничего сочинять не станет, я обратился к нему с прямым вопросом:
— Что побудило вас лично поехать на целину?
Он ответил без замедления:
— Затишье…
В этом кратком ответе содержался какой–то очень важный смысл, но я не мог сразу понять его значения и потому молча ждал объяснения.
Секретарь комсомола с улыбкой воспоминания поглядел по сторонам, встретился с товарищами взглядом и опять–таки серьезно, суховато, с резкими интонациями рассказал нам, как затишье заставило его поехать в эти далекие края.
— Жили мы втроем в одной комнате — друзья. Все члены горкома. Услыхали ночью по радио на площади: целинные земли. Очень заинтересовало. А у нас в городе затишье, больших новых дел не предвидится. Пошли в тот же вечер к секретарю горкома комсомола, условий не спрашивали. Теперь все здесь.
Я старался записать поточнее его слова, потому что они кажутся мне наполненными большим содержанием. Я даже хотел потом перенести этот факт в будущую кинокартину, но моим ценителям и советчикам показалось, что факт этот нетипично выражает жизнь… ибо что такое затишье? Застой. А застой не показателен для нашей действительности. Более того, если молодые люди поехали на целину от затишья, то, очевидно, они сделали это не от горячего энтузиазма… Тут есть, если угодно, какая–то ущербность, неудовлетворенность жизнью, в общем, что- то не то… Нетипично…
Но, по моему глубочайшему и решительному убеждению, этот неподдельный рассказ типичнее всего обобщает патриотические чувства нашей молодежи в ее стремлении как–то по–новому в своей ранней жизни, как–то широко и смело выявить себя. У каждого из нас бывает в жизни свое затишье, своя неудовлетворенность и спад. И в маленьком подмосковном городе размеренно идущая жизнь могла навести троих молодых членов горкома комсомола на романтические чувства, зовущие куда–то к новому огромному, неизвестному, что и присуще романтизму молодости.
И хорошо, что эти романтические чувства вызвал призыв партии и правительства ехать жить и работать на целинные земли. В том–то и патриотизм и энтузиазм, что в этом весьма простом и нелегком деле наши молодые люди находят
У одних затишье и не предвиделось новых, больших дел, у других личная жизнь не сложилась, третьи мечтали прославиться, четвертые строго и деловито ехали просто–напросто подымать целину с точным знанием задачи, и к ним, по–моему, относятся прежде всего профессиональные трактористы, комбайнеры, работники совхозов и МТС. Но и у каждого из них в отдельности есть свои особенные, только их жизни, их характеру присущие причины и поводы вызваться ехать одними из первых на целинные земли. Прошу прощения у читателя. Я знаю, что повторяю общеизвестные истины, и все же повторяю, хотя бы потому, что люблю видеть жизнь в ее поразительном многообразии. А если жизнь в тех же краях целинных земель делится, к примеру сказать, на лица положительные, или идеальные, и на лица отрицательные, или неидеальные, то что же там изучать? Бери счеты и отмечай в блокноте: столько нашел идеальных и столько неидеальных, и делу конец.
Возвращаюсь в палатку.
Мне хочется продлить беседу, чтоб надолго запомнить образ этого комсомольского вожака. Худощавую и крепкую его фигуру обтягивает голубая майка с какой–то спортивной эмблемой. Рукава засучены. Руки рабочие, сильные, сухие. На голове обычная кепка. Лицо, как мне думается, излишне суровое, с сухим и холодным выражением, может быть, искусственно суровое… По летам ему, по–видимому, еще нет и двадцати, но выглядит он старше своего возраста из–за своей суровости.
По манере говорить он в свое время до десятилетки не дотянул. Впрочем, на целине не часто встречаются ребята с законченным средним образованием. Причиной тому война. Многие ребята остались без семей. И, несмотря на то, что молодой человек этот не умеет поддерживать тонкую беседу, резок с товарищами, внешне сух, мне хочется еще и еще говорить с ним…
Почему? Во всякой резкой самобытности есть своя притягательная сила и власть. Он никого не копирует, не старается казаться ни лучше, ни значительнее того, чем он есть. К великому изумлению окружающих, он мне говорит, что не собирается век жить на целине, и развивает мысль о том, что на его век хватит каких–то новых дел, о которых пока нам ничего не известно. Иначе говоря, этот жесткий на вид человек оказывается горячим и втайне мечтательным, притом суровым и гордым романтиком, который сбежит от затишья, если оно окажется на целине, и который всегда хочет ощущать и видеть себя не в стороне, а на главной магистрали жизни.
Чем плох такой человек? По–моему, очень хорош. И когда я вспоминаю об этой встрече, то у меня перед глазами возникает суровая картина холодного утра с резким дождем, зеленая мокрая палатка и поодаль от нее высокий крепкий парень в голубой майке со скупой улыбкой. Он вышел проводить нас, не говорит пустых слов на прощание, жмет руку, стоит на пронзительном мокром ветру без тени неудовольствия, и весь он, прочный, решительный, твердый, остается в моей памяти образом надежного, нового человека советской складки.
Урнекский совхоз. Вторая бригада…
Повторяться не хочется, но все же надо говорить о том особенном, лагерно–оседлом быте, который составляет первую и главную отличительную черту жизни наших новоселов, или «целинников», как их называет местное население. Палатки и другие временные сооружения — от фанерных клетушек до бараков, врытых в землю, — создают дух лагеря, а все желания и целеустремления людей тянут их к оседлости. Отсюда и возникают досады неустроенной жизни, вполне уместной и терпимой в лагере. Иначе говоря, человек хотел бы поскорее покончить со своим неустройством, но лагерь остается лагерем, где все остается временным, сделанным на живую нитку.