Окно на полуночном полустанкеИ тень в прямоугольнике окна,Улыбка недоступной англичанки,В полупустом кафе глоток вина,Танцующая в шатком балаганеХозяйская измученная дочь,Смычок — скользящий по старинной ране,Иль просто — одиночество и ночь…Свеча в ночи… на даче, за оградой…Свист, песня, смех — в деревне, за рекой…Немногого — о, малого мне надо,Чтобы смутить несытый мой покой.
71. «В сердце — грубых обид неостывшая накипь…»
В сердце — грубых обид неостывшая накипь:За обман унизительных лет,За какие-то тайные ложные знаки,Предвещавшие радость и свет.Снова ожила — Божьею неосторожностью —Тяжко двинулась, где-то на дне,Тоска по той невозможности,Что была обещана мне.
72. «Земля лежит в снегу. Над ней воздели сучья…»
Земля лежит в снегу. Над ней воздели сучьяДеревья нищие. Прозрачный реет дым.Все проще и нежней, безжалостно — и лучшеПод этим небом, близким и пустым.О чем же — этот снег, и след, ведущий мимоМеня и жизни стынущей моей?..О главном, о простом — и о непостижимом:О том, что все пройдет и все невозвратимо,Как дым меж коченеющих ветвей.
73. «Снег радости и снег печали…»
Снег радости и снег печали,Снег мудрости и чистоты.(Мы шли в прохладной радости печали)О многом знали мы, о многом мы молчали,Когда из музыкальной пустотыНа наши души грустно падал ты…
74. «В морозном сне, голубовато-снежном…»
В морозном сне, голубовато-снежном,В старинном танце, медленном и нежном,Снежинками нездешними пыля,Мертво кружились небо и земля.И коченея, в пустоте небес,Кого-то звал тысячерукий лес.Но сверху падал равнодушный снег,А по снегу, не поднимая век,Под белый хруст шел черный человек.И жуток был его неспешный шаг:Как будто шел он в гиблый белый мрак,Откуда нет возвратного пути,И — никому нельзя туда идти.
75. «Замерзая, качался фонарь у подъезда…»
Замерзая, качался фонарь у подъезда.Полицейский курился мохнатой свечой…А небо сияло над крышей железной,Над снегом, над черной кривой каланчой.Скучала в снегу беспризорная лошадь.В степи, надрываясь, свистел паровоз.О Боге, о смерти хрустели калоши.Арктической музыкой реял мороз.
76. «Бездомный парижский вечер качает звезду за окном…»
Бездомный парижский вечер качает звезду за окном.Испуганно воет труба и стучится в заслонку камина.Дружелюбная лампа дрожит на упрямом дубовом столеВсем бронзовым телом своим, что греет мне душу и руку.Сжимаются вещи от страха. И мнится оргеевским сномЛатинский квартал за окном, абажур с небывалым жасмином,Куба комнатного простота нестоличная — и в полумглеЗаснувшая женщина, стул, будильник, считающий скуку.
77. «Уже ничего не умею сказать…»
Уже ничего не умею сказать,Немногого — жду и хочу.И не о чем мне говорить и молчать —И так ни о чем и молчу.Не помню — чего я когда-то хотел…В ослепительном летнем садуВоенный оркестр южным счастьем гремелИ мне обещал… о, не этот удел…В жизнерадостном пыльном саду…Обманули — восторженный трубный раскат,Синеватая одурь сирени,Смуглый воздух ночей, южно-русский закат,Хоровое вечернее пенье.Обманули — раскаты безжалостных труб,Бессарабское страстное небо.Нежность девичьих рук, жар доверчивых губ…О, наш мир, что замучен, запутан и груб,Униженье насущного хлеба.…Над пустеющей площадью — неуверенный снег.Над заброшенным миром — смертоносный покой.Леденеет фонарь… Семенит человек.Холодно, друг дорогой.
78. «Меж каменных домов, меж каменных дорог…»
Меж каменных домов, меж каменных дорог,Средь очерствелых лиц и глаз опустошенных,Среди нещедрых рук и торопливых ног,Среди людей душевно-прокаженных…В лесу столбов и труб, киосков городских,Меж лавкой и кафе, танцулькой и аптекой,Восходят сотни солнц, но холодно от них,Проходят люди, но не видно человека.Им не туда идти — они ж почти бегут…Спеша, целуются… Спеша, глотают слезы.О, спешная любовь, о, ненавистный трудПод безнадежный свист косматых паровозов.Кружатся в воздухе осенние листы.Кричат газетчики. Звеня, скользят трамваи.Ревут автобусы, взлетая на мосты.Плывут часы, сердца опустошая.И в траурном авто торопится мертвец,Спешит — в последний раз (к дыре сырой и душной)……Меж каменных домов, средь каменных сердец,По каменной земле, под небом равнодушным.
79. «Отойди от меня, человек, отойди — я зеваю…»
Отойди от меня, человек, отойди — я зеваю.Этой страшной ценой я за жалкую мудрость плачу.Видишь руку мою, что лежит на столе, как живая —Разжимаю кулак и уже ничего не хочу.Отойди от меня, человек. Не пытайся помочь.Надо мною густеет бесплодная тяжкая ночь.
II
80. «Я помню тусклый кишиневский вечер…»
Я помню тусклый кишиневский вечер:Мы огибали Инзовскую горку,Где жил когда-то Пушкин. Жалкий холмГде жил курчавый низенький чиновник —Прославленный кутила и повеса —С горячими арапскими глазамиНа некрасивом и живом лице.За пыльной, хмурой, мертвой Азиатской,Вдоль жестких стен Родильного Приюта,Несли на палках мертвого еврея.Под траурным несвежим покрываломКостлявые виднелись очертаньяОбглоданного жизнью человека.Обглоданного, видимо, настолько,Что после нечем было поживитьсяХудым червям еврейского кладбища.За стариками, несшими носилки,Шла кучка мане-кацовских евреев,Зеленовато-желтых и глазастых.От их заплесневелых лапсердаковШел сложный запах святости и рока,Еврейский запах — нищеты и пота,Селедки, моли, жареного лука,Священных книг, пеленок, синагоги.Большая скорбь им веселила сердце —И шли они неслышною походкой,Покорной, легкой, мерной и неспешной,Как будто шли они за трупом годы,Как будто нет их шествию начала,Как будто нет ему конца… ПоходкойСионских — кишиневских — мудрецов.Пред ними — за печальным черным грузомШла женщина, и в пыльном полумракеНевидно было нам ее лицо.Но как прекрасен был высокий голос!Под стук шагов, под слабое шуршаньеОпавших листьев, мусора, под кашельЛилась еще неслыханная песнь.В ней были слезы сладкого смиренья,И преданность предвечной воле Божьей,В ней был восторг покорности и страха…О, как прекрасен был высокий голос!Не о худом еврее, на носилкахПодпрыгивавшем, пел он — обо мне,О нас, о всех, о суете, о прахе,О старости, о горести, о страхе,О жалости, тщете, недоуменьи,О глазках умирающих детей…Еврейка шла, почти не спотыкаясь,И каждый раз, когда жестокий каменьПодбрасывал на палках труп, онаБросалась с криком на него — и голосВдруг ширился, крепчал, звучал металлом,Торжественно гудел угрозой БогуИ веселел от яростных проклятий.И женщина грозила кулакамиТому, Кто плыл в зеленоватом небе,Над пыльными деревьями, над трупом,Над крышею Родильного Приюта,Над жесткою, корявою землей.Но вот — пугалась женщина себя,И била в грудь себя, и леденела,И каялась надрывно и протяжно,Испуганно хвалила Божью волю,Кричала исступленно о прощеньи,О вере, о смирении, о вере,Шарахалась и ежилась к землеПод тяжестью невыносимых глаз,Глядевших с неба скорбно и сурово.