Собрание сочинений в двух томах. Том I
Шрифт:
В семантике названия отразился типичный для образного мышления Кнута способ выражения древности еврейского народа — не только в поэзии (помимо данного случая, см. образ тысячелетнего груза в стихотворении «Цфат» из цикла «Прародина»), но и в обыденной форме речи: так, описывая в одном из своих писем (от 13.09.47) ту, которой в скором времени суждено было стать его последней женой, он скажет о ее тысячелетних глазах, ср. с аналогичным оборотом в книге А. Ладинского «Путешествие в Палестину»: «Молодая эфиопка в поношенной мужской шляпе и розовом платье проходит с корзинкой в руках, и у нее страшные, тысячелетние глаза» (Ант. Ладинский. Путешествие в Палестину. София, 1937, с. 37), что может, впрочем, восприниматься и как «ориентальное» общее место, ср., к примеру, в стихах Н. Венгрова «Из библии сердце вырой…» (1917): «Ты видел, как смотрят дети, Зараженные в утробе тоской? Это ж глаза тясячелетий Муки мученической…» (Еврейский мир: литературные сборники. Кн. 1. М., 1918, с. 205) или в «Рассказе о ключах и глине» Б.Пильняка: «…женщины… с непокрытыми лицами, — с лицами, скопившими в себе тысячелетия красоты Сиона…» (Бор. Пильняк. Рассказ о ключах и глине. М., 1927, с. 44).
На последней странице МТэЕК надпись, сделанная рукой Кнута: «На память себе. Д.К. Париж, 6 янв. 928. День выхода книги» (что, безусловно, является ошибкой: МТ увидела свет в 1925 г.; весьма вероятно, что поэт думал в этот момент о действительно появившейся в январе 1928 г. ВКС).
1. МТ, с. 7–10. ИС, 9-11. «Я, Довид-Ари бен Меир…» — В ашкеназийском (т. е. принятом у европейских евреев) произношении древнееврейских имен ударение падает на первые слоги: Дoвид-Aри; в сефардийском произношении, принятом в современном иврите, это имя звучит иначе: Давuд-Арu (Арu —
2. МТ, с. 11–13. ИС, с. 12–13. Самум (араб, от samma — отравлять, samm — яд) — знойный сухой ветер, дующий в пустынях Аравии и Африки с юга на север и вызывающий песчаные бури.
3–5. МТ, с. 14–16. ИС, с. 14–16. Здесь, как и вообще в ранних вещах Кнута, ощутимо влияние Песни Песней, которое проявляется и как общая эмоциональная атмосфера, и как образотворчество вполне определенного типа: так, например, козьи оливковые груди очевидный дериват от — «Два сосца твои, как два козленка, двойни серны…» (Песн. П. 7:4). При этом можно говорить еще и о тексте посреднике — купринской «Суламифи», представляющей собой беллетризованную стилизацию Песни Песней, ср. в особенности: «Дам железные серьги с смарагдом!» (у Кнута) и большой фрагмент в «Суламифи» о смарагде («Это кольцо с смарагдом ты носи постоянно, возлюбленная… <и далее>», А. И. Куприн. Собр. соч. В 6 т. Т. 4. М., 1958, с. 292).
6. МТ, с. 17.
7. МТ, с. 18.
8. МТ, с. 19. ИС, с. 18, где вместо «уныл» — «ковыль».
9. МТ, с. 20. В ИС (с. 17) под назв. «Сарра». Сарра — (
10. МТ, с. 21.
11. МТ, с. 22.
12. МТ, с. 23.
13. МТ, с. 24–25. Заман — от ‘манить’, ‘заманивать’, т. е. ‘мои губы что-то манило (заманивало), влекло к себе’, ‘что-то ждало и жаждало моих губ’.
14. МТ, с. 26. Вообще-то, варган, по В. Далю, — «простонародное музыкальное орудие, зубанка; железная полоска, согнутая лирой, со вставленной вдоль посредине стальным язычком» (Владимир Даль. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1. М., 1981, с. 165). Но Кнут, судя по данному поэтическому контексту, вкладывает в это существительное прямое значение, присущее глаголу ‘варганить’ (шуметь, стучать), т. е. варган здесь — шум, стук. Тупь — от ‘тупой’. Образное соединение варгана и тупи, условно говоря, характеризует глухой «звук», «голос» мирокружений — суеты замороченного бытия (см. эпитет глухой, появляющийся в предпоследнем стихе). Генетически этот образ, по-видимому, опирается на чисто слуховую ассоциацию глухих ударов копыт (подков у Кнута в следующем стихе: «Напрасный бой любых подков», см. также в последнем стихе в качестве образного соответствия подковам-копытам — полынь, где подоснова метафорического сцепления очевидна: «Летит, летит степная кобылица И мнет ковыль…» Блока) и имплицитно отталкивается от пушкинского «Тяжело-звонкого скаканья По потрясенной мостовой» из «Медного всадника», ср. соотнесение боя часов и стука шагов одинокого поэта в стихотворении «Полночь» (из НЛ) и «стук шагов негулких» на фоне дважды использованного эпитета глухой в стихотворении «Ночь» (там же). Возможно, существует имплицитная связь между этим строем образности, передающим наступление минут поэтического откровения через конно-полевую метафорику, и сходными мотивами у А. Гингера, ср., напр., его определение поэзии как сознательное ржанье в стихотворении «Мания преследования» (написано в 1925, но включено в сб. «Жалоба и торжество», 1939).
15. МТ, с. 29–31. ИС, с. 19–20. Первым на «невязку образов» первой и второй строф (сначала сказано «Тихо падает снег», а затем — «Черти ли чинят погром…») обратил внимание в отзыве на МТ рецензент берлинского «Руля» (1926, № 1590, 24 февраля; подписан инициалами М. Г.). «…Оброны райских кринов» — Райские крины — место изобилия, неиссякаемый источник щедрот, ср. в стихотворениях Н. Клюева «На кресте» (1913): «Вижу, умирая, Райских кринов лес» или Г. Шенгели «Пустынник»: «…и в пепел древних глаз, в бездонное их лоно роняет яблоки незримый райский крин» (Георгий Шенгели. Еврейские поэмы. Харьков, 1919, с. З). Это общее значение образа не только не нейтрализует, но делает более рельефным еще один содержательный пласт: существительное ‘оброны’ произведено Кнутом скорее не от глагола ‘обронить’ (т. е. это не нечто оброненное, хотя и такая коннотация отчасти присутствует), а от прилагательного того же корня, но с обособившимся значением ‘обронный’ — чеканный, выпуклый, или — что ближе данному контексту — искусно сработанный, выточенный; крин — лилия, растение с большими белыми цветами; помимо чисто визуальной аналогии со снегом (ср. «сад белокринный» в стихотворении А. Гингера «Что ж ты, сердце, дрожишь, полукровка?», 1924), здесь присутствует скрытый смысл: лилия входит в состав французского герба (сам скипетр французских королей был увенчан лилией), и тогда в названии стихотворения «Снег в Париже» открывается неповерхностный топический нюанс: образ Парижа, заваленного снегом, вызывает у поэта метафорическую ассоциацию с расхожим речением: Франция — царство лилий. «И когда раскалит скулы…» — выразительный пример семантико-морфологического и фонологического «сдвига», о котором пишет во вступительной статье Д. Сегал: конвенциональное значение ‘оскал скул’ (‘скалить скулы’) через оммонимическую игру уступает место иной смысловой и лексической форме — ‘раскалить’ (довести до высшей точки нагрева), что здесь имеет противоположное содержание — ‘замерзнуть’.
16. МТ, с. 32–34. В ИС (с.21–22) под назв. «Страх» и в несколько переработанном виде. Первая строфа: 1-й стих: «В скучном рассеянном мреяньи», 4-й стих: «Сухие отцветшие дни»; вторая строфа: 1-й стих: «Лишь помню, как в старенькой шали ты», 3-й стих: «На глади столичной асфальтовой», шестая строфа (вычеркнута Кнутом в МТэЕК) в ИС отсутствует; заключительная строфа: 1-й стих: «Вот стоим перед вечной вечностью». С отдельными изменениями это стихотворение включено в ПарН (№ 64).
17. МТ, с. 35–36. В ИС (с.23–24) первая строфа: 1-я строка: вместо «тоска» — «туман», в 4-й строке тире заменено запятой; изменен синтаксический строй 4-й строки второй строфы: «Она покорствует. За небольшой посул»; третья, шестистишная, строфа дана без разбивки на трехстишия, в 1-й строке вместо «из грохов» — «из кущей» (изменение, наличествующее в МТэЕК). Сен-Мишель — площадь на левом берегу Сены (с отходящим от нее бульваром с тем же названием), в центре которой фонтан со статуей святого Михаила и поверженного им дракона. В книге пророка Даниила архангел Михаил выступает как «князь великий», защитник сынов Израилевых (Дан. 12:1), что, помимо топонимического символа Парижа, может быть значимо как маркировка еврейской темы. Тогда становится прозрачной замена нейтральных «грохов» (шум, стук, грохот) на «кущи» (шалаш, шатер, палатка) — знак одного из главных еврейских праздников (суккот), в котором объединились и переплелись аграрные коннотации и историческая тема исхода из Египта. Из этого органически вырастает финал стихотворения, возможно, заключающий бунинскую реминисценцию («Гробница Рахили», 1907; Кнут упоминает это стихотворение в статье «Иван Бунин в быту»):
Я приближаюсь в сумраке несмело и с трепетом целую прах и пыль: на этом камне, женственном и белом… сладчайшее из слов земных! Рахиль!(Не исключено, что сам бунинский текст, в свою очередь, также цитатен, ср. в книге писателя В. Дорошевича, посетившего в конце XIX в. Палестину и описавшего это свое путешествие: «Проводник указывает вам на древнее здание и произносит имя, которое звучит как мелодия, доносящаяся издали, из глубины веков: — Могила Рахили», В. Дорошевич. В земле обетованной (Палестина). М., 1900, с. 189. — Выделено нами. — Cocm.).
Важным элементом композиционного строя стихотворения является имплицированная в тексте пространственная оппозиция: лево- и право-бережье Сены. Исходя из нее, очевидно, что аторское «я» располагается на правом берегу, отмеченном сплошными негативными признаками (первые две строфы), зато автобус придет с левого берега, где находится поэтическое сердце Парижа — Монпарнас (ср., напр., в статье М. Волошина «Илья Эренбург», рисующей парижский портрет писателя эпохи первой мировой войны: «…Эренбург настолько „левобережен“ и „монпарнасен“, что одно его появление в других кварталах Парижа вызывает смуту и волнение прохожих», Речь [Петроград], 1916, 31 октября). Этот мотив, возникающий, условно говоря, на границе 1-й и 2-й частей стихотворения, видоизменяет не только его эмоциональный тон, характер образности, но даже строфический рисунок: в отличие от 1-й части — двух катренов с перекрестной рифмой, 2-я строится в виде двух трехстишных строф и финального двустишия с эмфазой в заключительном стихе, состоящим из одного-единственного слова Ра - хиль.