Собрание сочинений в двух томах. Том I
Шрифт:
18. МТ, с.37. По мнению Сосинского, заглавие стихотворения навязано читателю (возможно, с этим критическим мнением связано перенесение данного названия в ИС на совсем другое стихотворение, см. № 77).
19. МТ, с. 38–39. В ИС (с. 25–26) под назв. «Мой час», где 2-я, 3-я и 4-я строки четвертой строфы выглядят иначе:
…Соглашаюсь на вонь и зуд, На печаль недородов и засух, Что венчают любовь и труд.Несколько переделаны также 1-я и 2-я строки заключительной строфы: «Дожидаюсь — глухой и незрячий — Отдаленной вести о том…». «…Я столетья живу ослом» — В общераспространенном смысле здесь преломилась вполне тривиальная метафора тела-осла, восходящая к Франциску Ассизскому, называвшему собственное тело «брат мой осел» (вероятно, тот же смысловой план, хотя и менее явный, содержится в стихе М. Цветаевой «Есть некий час — как сброшенная клажа» из второй части цикла «Ученик», 1921, который Кнут мог учитывать). Не исключена, кроме того, аллюзия на «Метаморфозы» Апулея, в центре сюжета которых преображение юноши Луция в осла. Это косвенно подтверждается строчкой о недородах и засухах, имплицитно вводящей тему богини плодородия Исиды, возвращающей герою Апулея человеческий облик. В связи с общей идейно-эмоциональной семантикой стихотворения этот подтекстный слой, должно быть, усиливал в глазах поэта экстатическую торжественность творческих минут, резкое расподобление двух форм существования — духовной и тварной.
20. МТ, с. 40–41. Последняя строчка в ИС (с.27–28): «Мою смерть и мой живот», в МТэЕК. «Мою душу и мой живот».
21. МТ, с. 42–43. В МТэЕК в заключительный стих второй строфы Кнутом вписано слово «все»: «…Я все Отверг и Угробил»; фрагмент от «Я бы все обожал» до слова «ощупь» вычеркнут. Объяснение этого авторского саморедактирования — аннулирования целого поэтического фрагмента, видится в желании Кнута сократить текстовую дистанцию между началом и концом стихотворения, которая «тормозит» выражение основной композиционной оппозиции стихотворения: столкновение полюса духа — скрижалей завета («Так пророк носил скрижали») и полюса плоти — преходящей жизненной суеты («Все, что я знал и любил, Лежит, как пятак, Под сугробом»). Как известно, пророк Моисей разбил скрижали, когда увидел, что народ поклоняется не Божьим заповедям, на них начертанным, а золотому тельцу (Исх. 32:19), — отсюда дважды употребленный Кнутом образ денег, помимо упомянутого случая — пятак под сугробом, еще в сравнивающей части первого двустишия: «Молчу в тишине, Как скупой считает деньги».
22. МТ, с. 44–47. В ИС (с.29–31) с иной разбивкой на строфы и некоторыми коррективами: «шелудивый пес» вместо «последний пес»; переделана соответствующая строфа:
И вот В полутьме Мне Песнь: Здесь.В строфе, следующей за приведенной, вместо «в тишине» — «в пустоте»; далее идущие стихи также переработаны, стало: «…Горним духом осенило, Вешним счастьем закадило»; исключен следом идущий фрагмент от «рей» до «необъятные»; порядок стихов — «Даждь благодать Всем, Господи» — изменен на обратный.
«Апофеоз» как бы подхватывает тему и лирический сюжет предыдущего текста, причем не только в общеидейном, но и в конкретно-образном смысле, ср. соответственно финал одного и начало второго: «Стоит тишина у рта. Ждет, чтоб губы сжались» — «Молчать. Замкнуть непристойные губы», что на фоне рельефно оттененного соотнесения позволяет наполнить заключительное стихотворение сборника принципиально новым духовным содержанием — превращением творческого слова в теургический акт.
ВТОРАЯ КНИГА СТИХОВ
Критическая реакция на выход ВКС была весьма неоднозначной. Положительную оценку книге дал Ю. Терапиано, определивший ее как «шаг вперед» по сравнению с МТ. «Кнут многое преодолел, — писал он в своей рецензии на ВКС, — углубился в себя, перешел от внешнего к внутреннему, сохранив в то же время и свежесть первой книги и тот яркий жизненный тонус, который в свое время выделил его книгу среди книг других парижских поэтов». При том всем, продолжал критик, что «он увлекается порой внешними тяжеловесно-великолепными образами и эпитетами, не свободен от искушений нарочитой резкости — эффект! — прибегает иногда к словообразованиям вряд ли необходимым — еще не хочет „меры мер“ и побеждающей простоты рисунка», несмотря на все это, «искренний напор чувства — широкое „дыхание“ — „могучая музыка“, которая подчас слышится в его стихах, наконец, в высь поднимающийся эмоциональный порыв — воля к жизни, устремление к Богу — делают его стихи особенно живыми среди безволия и анемичности многих его поэтических сверстников» (Терапиано-НК, с. 62).
Другой рецензент, М. Цетлин, назвав Кнута одним из «наиболее подлинных дарований среди поэтов, начавших печататься в последние годы», отметил наличие в художественном сознании и творческой манере автора ВКС двух противоречащих одна другой «поэтик». Первая — «поэтика счастливого и пассивного духовного труда, выражает лучшее, что есть в стихах Кнута: полуязыческую радость бытия, любовь к земле, радостную богосыновность». Другая — «поэтика пророческого, жертвенного признания поэта. Она выразилась в любви Кнута к космическим, грандиозным темам. Но ни та, ни другая поэтика (радостного впитания мира или пророческого исступления и сожжения своей жизни) не говорят об ином искусе, об искусе словесного мастерства, искусстве» (Цетлин, с. 538). Из слов рецензента, правда, не вытекает с достаточной ясностью, является ли его последнее замечание простой констатацией факта или имеет оценочное значение и указывает на художественный просчет поэта.
Более определен и односложен отрицательный отзыв М. Слонима, который в статье о молодых поэтах «русского Парижа» писал буквально следующее: «Довид Кнут… и во второй книге стихов продолжает воспевать все ту же „досмысленную радость“, что и в своей книжке под странным заглавием „Моих тысячелетий“. Вновь и вновь славит он радость бытия, благодарит творца и за жизнь и за смерть, воспевает бедное и грубое тело, дыхание любви и облако веселия. Любовь к земле, почти космическое жадное ощущение бытия, какой-то пафос плотской сладости соединились у Кнута с отсутствием книжной мудрости. Впрочем, одну книгу он прочитал внимательно, и всячески стремится подражать широте и торжественности ее слога. Это была Библия. Она служила источником его языка, претендующего на простоту и возвышенность, изобилующего речениями, заимствованными из Священного писания. Да и само приятие мира Кнут силится изображать с библейским темпераментом и мощью.
Темперамент у поэта несомненно имеется — но это и все. „Вторая книга стихов“ должна сильно разочаровать тех, кто возлагал некоторые надежды на Кнута. А таких было не мало в эмигрантской критике» (Слоним, с. 72–73).
В противоположность этому мнению, Л. Гомолицкий, усматривавший основную особенность поэтики Кнута в отвлеченных темах и стиле, отмечал, что в образно-тематическом спектре ВКС «наряду со стихотворениями, где поэт отдает дань темам иносказательно-библейским и темам еврейского рассеяния (несколько условно-патетическим, декламационным, напр.: „Нужны были годы, огромные древние годы…“)… найдем и утверждение бытия, за которым чувствуется страх личного уничтожения; но найдем и обнаженные „метафизико-человеческие“ темы, где одинокий человек поставлен перед лицом великих катастроф и таинственной внешней пустоты» (Гомолицкий, с. 29).
«Несмотря на недочеты, столь свойственные всем начинающим поэтам (эклектизм, недостаточная к себе строгость), — говорилось в рецензии А. Бохраха (подписана одним из его псевдонимов — Кир.), — у Кнута есть и свои оригинальные достоинства: теплое, примитивное чувство плоти; физическая чувственная радость существования, радость дышать „вкусным воздухом земным“; некий эротизм, идущий по линии „Книги Бытия“. Он сохраняет и ценит память о древнем до-культурном мире и недаром подчеркивает свое пристрастие к нашей скорбной планете…» (Дни, 1928, № 1327, 12 февраля).