Собрание сочинений в одном томе

Высоцкий Владимир Семенович

«Не покупают никакой еды…»

Не покупают никакой еды — Все экономят вынужденно деньги: Холера косит стройные ряды, — Но люди вновь смыкаются в шеренги. Закрыт Кавказ, горит «Аэрофлот», И в Астрахани лихо жгут арбузы, — Но от станка рабочий не уйдет, И крепнут все равно здоровья узы. Убытки терпит целая страна, Но вера есть, все зиждется на вере, — Объявлена смертельная война Одной несчастной, бедненькой холере. На трудовую вахту встал народ Для битвы с новоявленною порчей, — Но пасаран, холера не пройдет, Холере — нет, и все, и бал окончен! Я погадал вчера на даму треф, Назвав ее для юмора холерой, — И понял я: холера — это блеф, Она теперь мне кажется химерой. Во мне теперь прибавилось ума, Себя я ощущаю Гулливером, И понял я: холера — не чума, — У каждого всегда своя холера! Уверен я: холере скоро тлеть. А ну-ка — залп из тысячи орудий! Вперед!.. Холерой могут заболеть Холерики — несдержанные люди. 1971

МАСКИ

Смеюсь навзрыд — как у кривых зеркал, — Меня, должно быть, ловко разыграли: Крючки носов и до ушей оскал — Как на венецианском карнавале! Вокруг меня смыкается кольцо — Меня хватают, вовлекают в пляску, — Так-так, мое нормальное лицо Все, вероятно, приняли за маску. Петарды,

конфетти… Но всё не так, — И маски на меня глядят с укором, — Они кричат, что я опять — не в такт, Что наступаю на ноги партнерам. Что делать мне — бежать, да поскорей? А может, вместе с ними веселиться?.. Надеюсь я — под масками зверей Бывают человеческие лица. Все в масках, в париках — все как один, — Кто — сказочен, а кто — литературен… Сосед мой слева — грустный арлекин, Другой — палач, а каждый третий — дурень. Один себя старался обелить, Другой — лицо скрывает от огласки, А кто — уже не в силах отличить Свое лицо от непременной маски. Я в хоровод вступаю, хохоча, — И все-таки мне неспокойно с ними: А вдруг кому-то маска палача Понравится — и он ее не снимет? Вдруг арлекин навеки загрустит, Любуясь сам своим лицом печальным; Что, если дурень свой дурацкий вид Так и забудет на лице нормальном?! Как доброго лица не прозевать, Как честных отличить наверняка мне? — Все научились маски надевать, Чтоб не разбить свое лицо о камни. Я в тайну масок все-таки проник, — Уверен я, что мой анализ точен: Что маски равнодушья у иных — Защита от плевков и от пощечин. 1971

ПЕСНЯ ПРО ПЕРВЫЕ РЯДЫ

Была пора — я рвался в первый ряд, И это все от недопониманья, — Но с некоторых пор сажусь назад: Там, впереди, как в спину автомат — Тяжелый взгляд, недоброе дыханье. Может, сзади и не так красиво, Но — намного шире кругозор, Больше и разбег, и перспектива, И еще — надежность и обзор. Стволы глазищ — числом до десяти — Как дула на мишень, но на живую, — Затылок мой от взглядов не спасти, И сзади так удобно нанести Обиду или рану ножевую. Может, сзади и не так красиво. Но — намного шире кругозор, Больше и разбег, и перспектива, И еще — надежность и обзор. Мне вреден первый ряд, и говорят — От мыслей этих я в ненастье ною. Уж лучше — где темней — в последний ряд: Отсюда больше нет пути назад, И за спиной стоит стена стеною. Может, сзади и не так красиво, Но — намного шире кругозор, Больше и разбег, и перспектива, И еще — надежность и обзор. И пусть хоть реки утекут воды, Пусть будут в пух засалены перины, — До лысин, до седин, до бороды Не выходите в первые ряды И не стремитесь в примы-балерины. Может, сзади и не так красиво, Но — намного шире кругозор, Больше и разбег, и перспектива, И еще — надежность и обзор. Надежно сзади, но бывают дни — Я говорю себе, что выйду червой: Не стоит вечно пребывать в тени — С последним рядом долго не тяни, А постепенно пробирайся в первый. Может, сзади и не так красиво, Но — намного шире кругозор, Больше и разбег, и перспектива, И еще — надежность и обзор. 1971

I. ПЕВЕЦ У МИКРОФОНА

Я весь в свету, доступен всем глазам, — Я приступил к привычной процедуре: Я к микрофону встал как к образам… Нет-нет, сегодня точно — к амбразуре. И микрофону я не по нутру — Да, голос мой любому опостылит, — Уверен, если где-то я совру — Он ложь мою безжалостно усилит. Бьют лучи от рампы мне под ребра, Светят фонари в лицо недобро, И слепят с боков прожектора, И — жара!.. Жара!.. Жара!.. Сегодня я особенно хриплю, Но изменить тональность не рискую, — Ведь если я душою покривлю — Он ни за что не выпрямит кривую. Он, бестия, потоньше острия — Слух безотказен, слышит фальшь до йоты, — Ему плевать, что не в ударе я, — Но пусть я верно выпеваю ноты! Бьют лучи от рампы мне под ребра, Светят фонари в лицо недобро, И слепят с боков прожектора, И — жара!.. Жара!.. Жара!.. На шее гибкой этот микрофон Своей змеиной головою вертит: Лишь только замолчу — ужалит он, — Я должен петь — до одури, до смерти. Не шевелись, не двигайся, не смей! Я видел жало — ты змея, я знаю! И я — как будто заклинатель змей: Я не пою — я кобру заклинаю! Бьют лучи от рампы мне под ребра, Светят фонари в лицо недобро, И слепят с боков прожектора, И — жара!.. Жара!.. Жара!.. Прожорлив он, и с жадностью птенца Он изо рта выхватывает звуки, Он в лоб мне влепит девять грамм свинца, — Рук не поднять — гитара вяжет руки! Опять не будет этому конца! Что есть мой микрофон — кто мне ответит? Теперь он — как лампада у лица, Но я не свят, и микрофон не светит. Мелодии мои попроще гамм, Но лишь сбиваюсь с искреннего тона — Мне сразу больно хлещет по щекам Недвижимая тень от микрофона. Бьют лучи от рампы мне под ребра, Светят фонари в лицо недобро, И слепят с боков прожектора, И — жара!.. Жара!..

II. ПЕСНЯ МИКРОФОНА

Я оглох от ударов ладоней, Я ослеп от улыбок певиц, — Сколько лет я страдал от симфоний, Потакал подражателям птиц! Сквозь меня многократно просеясь, Чистый звук в ваши души летел. Стоп! Вот — тот, на кого я надеюсь, Для кого я все муки стерпел. Сколько раз в меня шептали про луну, Кто-то весело орал про тишину, На пиле один играл — шею спиливал, — А я усиливал, усиливал, усиливал… На «низах» его голос утробен, На «верхах» он подобен ножу, — Он покажет, на что он способен, — Но и я кое-что покажу! Он поет задыхаясь, с натугой — Он устал, как солдат на плацу, — Я тянусь своей шеей упругой К золотому от пота лицу. Сколько раз в меня шептали про луну, Кто-то весело орал про тишину, На пиле один играл — шею спиливал, — А я усиливал, усиливал, усиливал… Только вдруг: «Человече, опомнись, — Что поешь?! Отдохни — ты устал. Это — патока, сладкая помесь! Зал, скажи, чтобы он перестал!..» Всё напрасно — чудес не бывает, — Я качаюсь, я еле стою, — Он бальзамом мне горечь вливает В микрофонную глотку мою. Сколько лет в меня шептали про луну, Кто-то весело орал про тишину, На пиле один играл — шею спиливал, — А я усиливал, усиливал, усиливал… В чем угодно меня обвините — Только против себя не пойдешь: По профессии я — усилитель, — Я страдал — но усиливал ложь. Застонал я — динамики взвыли, — Он сдавил мое горло рукой… Отвернули меня, умертвили — Заменили меня на другой. Тот, другой, — он все стерпит и примет, — Он навинчен на шею мою. Нас всегда заменяют другими, Чтобы мы не мешали вранью. …Мы в чехле очень тесно лежали — Я, штатив и другой микрофон, — И они мне, смеясь, рассказали, Как он рад был, что я заменен. 1971

«Поздно говорить и смешно…»

Поздно говорить и смешно — Не хотела, но Что теперь скрывать — все равно Дело сделано… Все надежды вдруг Выпали из рук, Как цветы запоздалые, А свою весну — Вечную, одну — Ах, прозевала я. Весна!.. Не дури — Ни за что не пей вина на пари, Никогда не вешай ключ на двери, Ставни затвори, Цветы — не бери, Не бери да и сама не дари, Если даже без ума — не смотри, — Затаись, замри! С огнем не шути — Подержи мечты о нем взаперти, По весне стучать в твой дом запрети, — А зимой — впусти. Холода всю зиму подряд — Невозможные, — Зимняя любовь, говорят, Понадежнее. Но надежды вдруг Выпали из рук, Как цветы запоздалые, И свою весну — Первую, одну — Знать, прозевала я. Ах, черт побери, Если хочешь — пей вино на пари, Если хочешь — вешай ключ на двери И в глаза смотри, — Не то в январи Подкрадутся вновь сугробы к двери, Вновь увидишь из окна пустыри, — Двери отвори! И пой до зари, И цветы — когда от сердца — бери, Если хочешь подарить — подари, Подожгут — гори! 1971, ред. <1973>

ОДНА НАУЧНАЯ ЗАГАДКА, ИЛИ ПОЧЕМУ АБОРИГЕНЫ СЪЕЛИ КУКА

Не хватайтесь за чужие талии, Вырвавшись из рук своих подруг! Вспомните, как к берегам Австралии Подплывал покойный ныне Кук, Как, в кружок усевшись под азалии, Поедом — с восхода до зари — Ели в этой солнечной Австралии Друга дружку злые дикари. Но почему аборигены съели Кука, За что — неясно, молчит наука. Мне представляется совсем простая штука: Хотели кушать — и съели Кука! Есть вариант, что ихний вождь — Большая Бука — Сказал, что — очень вкусный кок на судне Кука… Ошибка вышла — вот о чем молчит наука: Хотели — кока, а съели — Кука! И вовсе не было подвоха или трюка — Вошли без стука, почти без звука, — Пустили в действие дубинку из бамбука — Тюк! прямо в темя — и нету Кука! Но есть, однако же, еще предположенье, Что Кука съели из большого уваженья, — Что всех науськивал колдун — хитрец и злюка: «Ату, ребята, хватайте Кука! Кто уплетет его без соли и без лука, Тот сильным, смелым, добрым будет — вроде Кука!» Комуй-то под руку попался каменюка — Метнул, гадюка, — и нету Кука! А дикари теперь заламывают руки, Ломают копья, ломают луки, Сожгли и бросили дубинки из бамбука — Переживают, что съели Кука! 1971, ред. 1979

«Лошадей двадцать тысяч в машины зажаты…»

Александру Назаренко и экипажу теплохода «Шота Руставели»

Лошадей двадцать тысяч в машины зажаты — И хрипят табуны, стервенея, внизу. На глазах от натуги худеют канаты, Из себя на причал выжимая слезу. И команды короткие, злые Быстрый ветер уносит во тьму: «Кранцы за борт!», «Отдать носовые!» И — «Буксир, подработать корму!» Капитан, чуть улыбаясь, — Всё, мол, верно — молодцы, — От земли освобождаясь, Приказал рубить концы. Только снова назад обращаются взоры — Цепко держит земля, все и так и не так: Почему слишком долго не сходятся створы, Почему слишком часто моргает маяк?! Всё в порядке, конец всем вопросам. Кроме вахтенных, все — отдыхать! Но пустуют каюты — матросам К той свободе еще привыкать. Капитан, чуть улыбаясь, Бросил только: «Молодцы!» От земли освобождаясь, Нелегко рубить концы. Переход — двадцать дней, — рассыхаются шлюпки, Нынче утром последний отстал альбатрос… Хоть бы — шторм! Или лучше — чтоб в радиорубке Обалдевший радист принял чей-нибудь SOS. Так и есть: трое — месяц в корыте, Яхту вдребезги кит разобрал… Да за что вы нас благодарите — В'aм спасибо за этот аврал! Капитан, чуть улыбаясь, Бросил только: «Молодцы!» — Тем, кто, с жизнью расставаясь, Не хотел рубить концы. И опять будут Фиджи, и порт Кюрасао, И еще чёрта в ступе и бог знает что, И красивейший в мире фиорд Мильфорсаун — Всё, куда я ногой не ступал, но зато — Пришвартуетесь вы на Таити И прокрутите запись мою, — Через самый большой усилитель Я про вас на Таити спою. Скажет мастер, улыбаясь Мне и песне: «Молодцы!» Так, на суше оставаясь, Я везде креплю концы. И опять продвигается, словно на ринге, По воде осторожная тень корабля. В напряженье матросы, ослаблены шпринги… Руль полборта налево — и в прошлом земля! 1971

БАЛЛАДА О БАНЕ

Благодать или благословенье Ниспошли на подручных твоих — Дай нам, Бог, совершить омовенье, Окунаясь в святая святых! Исцеленьем от язв и уродства Будет душ из живительных вод, — Это — словно возврат первородства, Или нет — осушенье болот. Все пороки, грехи и печали, Равнодушье, согласье и спор — Пар, который вот только наддали, Вышибает, как пули, из пор. Все, что мучит тебя, — испарится И поднимется вверх, к небесам, — Ты ж, очистившись, должен спуститься — Пар с грехами расправится сам. Не стремись прежде времени к душу, Не равняй с очищеньем мытье, — Нужно выпороть веником душу, Нужно выпарить смрад из нее. Здесь нет голых — стесняться не надо, Что кривая рука да нога. Здесь — подобие райского сада, — Пропуск тем, кто раздет донага. И в предбаннике сбросивши вещи, Всю одетость свою позабудь — Одинаково веничек хлещет, Так что зря не выпячивай грудь! Все равны здесь единым богатством, Все легко переносят жару, — Здесь свободу и равенство с братством Ощущаешь в кромешном пару. Загоняй по коленья в парную И крещенье принять убеди, — Лей на нас свою воду святую — И от варварства освободи! 1971

О ФАТАЛЬНЫХ ДАТАХ И ЦИФРАХ

Моим друзьям — поэтам

Кто кончил жизнь трагически, тот — истинный поэт, А если в точный срок, так — в полной мере: На цифре 26 один шагнул под пистолет, Другой же — в петлю слазил в «Англетере». А в 33 Христу — он был поэт, он говорил: «Да ни убий!» Убьешь — везде найду, мол. Но — гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил, Чтоб не писал и чтобы меньше думал. С меня при цифре 37 в момент слетает хмель, — Вот и сейчас — как холодом подуло: Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль И Маяковский лег виском на дуло. Задержимся на цифре 37! Коварен Бог — Ребром вопрос поставил: или — или! На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо, — А нынешние — как-то проскочили. Дуэль не состоялась или — перенесена, А в 33 распяли, но — не сильно, А в 37 — не кровь, да что там кровь! — и седина Испачкала виски не так обильно. «Слаб'o стреляться?! В пятки, мол, давно ушла душа!» Терпенье, психопаты и кликуши! Поэты ходят пятками по лезвию ножа — И режут в кровь свои босые души! На слово «длинношеее» в конце пришлось три «е», — Укоротить поэта! — вывод ясен, — И нож в него! — но счастлив он висеть на острие, Зарезанный за то, что был опасен! Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр, — Томитесь, как наложницы в гареме! Срок жизни увеличился — и, может быть, концы Поэтов отодвинулись на время! 1971