Собрание сочинений в трех томах. Том 2.
Шрифт:
Матвей Степаныч прямо от Игната зашел к Земляковым. Дома были все трое: Федор, Тося и Миша.
— Вечер добрый! По двум причинам прибыл, — зачастил Матвей Степаныч и обратился, во-первых, к Мише: — Если привезут как янтарь семена: молоть или не молоть?
— Не молоть, обменивать по кондиции.
— Да говори ты, Михаил Ефимыч, по-русски! — Матвей Степаныч всплеснул даже руками. — «Клиент», «кондиций» — мне это ни к чему, — и закатился смехом.
Тося засмеялась вместе с Матвеем
Миша объяснил:
— За лучшее зерно дашь больше, но чуть-чуть похуже. По таблице там видно будет. Федя даст такую таблицу.
А Тося не переставая смеялась. Федор тоже не утерпел. Он пытался спросить у нее, что так рассмешило, но от этого еще смешнее становилось. В конце концов все четверо хохотали до слез. Оказывается, Тося могла своим весельем заразить кого угодно. Этого не знал даже Федор.
— Ну… ну… Ты скажи, о чем ты? — выдавил Федор, поджимая живот руками.
— Ко… ко… Кондиций Клиентович! — еле выговорила Тося. — Ой! Умру!
Матвей Степаныч всхлипывал, как плачущий ребенок, — таким смешным показалось придуманное Тосей имя и отчество из иностранных слов. Он радовался общему веселью.
Спустя некоторое время, когда мельница начала работать, помольцы часто слышали от Матвея Степаныч а:
— Ты мне не указывай. У меня вот кондиций на руках. А ты — клиент, ни больше ни меньше.
Этим он напоминал о своей кличке, не замечая того. Но, несмотря на это, кличка хотя некоторое время и продержалась на нем, но прочно не прилепилась: она звучала не по-русски, а такое не пристает, отваливается.
Да и в тот вечер, у Земляковых, Матвей Степаныч принял шутку как насмешку над иностранными словами, не подозревая, что для Тоси, городской жительницы от самого рождения, он был слишком темен. Она ведь не знала, что только четыре года тому назад он научился грамоте и стал читать газеты как откровение для себя, тратя на это труднейшее для него дело все вечера. Ей казалось, что люди в деревне были такими и тысячу лет назад. Все ей представлялось или очень скучным и грустным, или смешным. Но тогда, в час веселья, она искренне, от души сказала:
— Какой вы милый, Матвей Степаныч.
— Как? — переспросил он, наклонив ухо, будто не расслышав.
— Милый, — повторила она.
— Эка ты как горазда на слова-то! Вроде бы не к месту такое. Как-то не по-нашему — больно уж сладко, ажно зубы ломит… Ну ты не обижайся. Я — такой. Я тебе только и скажу спасибо за ласку. Но оно ведь у нас как-то не принято… это… как ее… — Матвей Степаныч запутался и так и не сумел высказать, что у них на селе не любят конфеточных слов.
Тося все это приняла без обиды. Она ко всему присматривалась, прислушивалась. И когда Матвей Степаныч заговорил «по второму вопросу», она не проронила ни слова.
— Второй вопрос к тебе, Федя. Пришел доложить: был у Игната.
— Ну и как? — спросили Миша и Федор в один голос.
— Картошку варил себе на загнетке. Один — как проклятый богом и людьми. Оброс весь, как кабан. Седина брызнула на башку. Смотрел я на него, смотрел, и все мне казалось, другой он какой-то, не тот. Что с ним стряслось, ума не приложу.
— А согласился? — спросил Миша.
— Сперва не верил: «Не верю, говорит. Никуда меня не примут. Тут, говорит, и не хочешь быть врагом, так сделают».
— Заявление написал? — спросил Федор.
— А как же, написал. Вот оно. — Матвей Степаныч ухватился за голову, но картуза на ней не оказалось — он висел на гвозде у двери; он кинулся к картузу, но и в нем заявления не было. — Выпала, проклятая бумага! — засуетился он. — Выпала, бандитское отродье!
— Где снимал картуз? — допытывались оба брата.
— Нигде не снимал. Вот тут снял.
Все стали искать. В конце концов Тося нашла заявление Игната в чугунке (благо он был сух).
— Значит, как я стоял тут, как снял картуз-то, она и прыгнула в чугунок, холера черная, чтоб ей пусто было.
Федор развернул четвертушку листа и прочитал. Несколько минут он смотрел на строки, написанные Игнатом, потом так сжал челюсти, что выступили желваки (Тося видела его лицо), и сказал тихо и зло:
— Ух, бандитская душа! — Потом, когда желваки сошли, он спросил: — Оброс, говоришь?
— Оброс.
— Как проклятый, говоришь?
— Как проклятый людьми… и это… как ее…
— Богом, богом, — «догонял» его Федор.
— Ну пущай будет и богом, — согласился Матвей Степаныч, искоса глянув на Мишу.
— И сам себе варил картошку? — уточнял Федор.
— Сам.
— А еще что? — выпытывал Федор.
— Гитара висит новенькая, — охотно отвечал Матвей Степаныч.
— Поседел, говоришь?
— Не то чтобы седой совсем, а брызнуло здорово. Как ушел от Сыча, так, говорят, и затосковал что-то.
Тося слушала и молчала. А когда Матвей Степаныч ушел домой, она легла на постель ничком. Голова ее горела, лицо покраснело.
Она чувствовала это и не хотела, чтобы Федор видел ее такой. Всю ее пронизала внутренняя дрожь. Игнат будто стоял перед ней, как загнанный зверь, и… мягко улыбался, как тогда, одинокий, но… близкий. И чем больше ненависти выражал к нему Федор, тем дальше уходили ее воспоминания о детстве. А Игнат стоял перед глазами.