Собрание сочинений в трех томах. Том 2.
Шрифт:
Сначала Тося и Матвей Степаныч шли вместе, рядышком, но у сельсовета спутник оставил ее, а она пошла дальше.
Матвей Степаныч решил сразу и быстро: «Рассказать надо Андрею про все, обязательно рассказать, И Феде рассказать. И Ване рассказать. И отчего такое „Вы — звери“ — тоже пояснить надо». При входе в сельсовет у Матвея Степаныча это намерение чуть было не изменилось: «А что же это я сразу всем и буду рассказывать? Всем троим — почитай, всей ячейке? Разве ж это дело партячейки?» Но тут же перерешил: «А может, это важно? Не об одной же мельнице разговариваем,
— Или сломалась мельница? Движок-то не слыхать.
— Игнат скочерюжился. Жар. Стоим, холера черная.
— А что в больнице сказали?
— Пошла к нему сама на дом.
— К нему? — переспросила настороженно Зинаида. — Или он так плох?
— Наверно, плох.
— Да я его утром, чуть свет, видала: поил лошадь.
— А больной что: не должон поить лошадь? Значит, если я захворал, то лошадь, по-твоему, пущай стоит не пимши? Интересно ты рассуждаешь! Это ты напрасно. Хоть и хворый, а поить лошадь обязательно — она не виновата.
Пряма была железная деревенская логика Матвея Степаныча, но у Зинаиды закралось сомнение. Даже и не сомнение, а что-то засосало под ложечкой. Она замечала, что Тося скучна, что все ей здесь не нравится, что она с родней неоткровенна — это ясно; Зинаида знала и то, что Федор с Тосей не зарегистрированы. Знала она и то, что Игнат регулярно, через день, трижды был в больнице на перевязке. В общем, только женская, недоступная мужчине внутренняя догадка беспокоила Зинаиду и — больше ничего. Но она, однако, сочла нужным рассказать Андрею о всех своих сомнениях. Так уж у них всегда было с мужем: делились своими мыслями. Андрей и Зина дорожили трудно добытой любовью.
— И что же ты думаешь? — спросил он ее после того, как она высказалась.
— Думаю, что Тося не любит Федора.
— А кого же, по-твоему? Игната, что ли?
— Не знаю, Андрейка, не знаю. А душа болит.
— За что его, ирода, можно любить-то?
— Эге, Андрей! Ты вовсе нашу сестру бабу не знаешь. Ты видишь, какой он сильный, да молчаливый, да слова лишнего не скажет, когда и говорит. Да стихи, да гитара…
— Уж ты не спятила ли! — шутя воскликнул Андрей.
— Нет, не спятила.
— Глупости, — сказал он не очень уверенно.
А тем временем Тося была у Игната. Когда она вошла, тот встал, поспешно набросил на постель залатанное одеяло, расчесал волосы и угрюмо спросил:
— Зачем ко мне в берлогу пожаловали?
— Вы больны?
— Да. Но я вас не вызывал.
Тося села на скамейку у стола. И была уже уверена в том, что Игнат гонит ее. Она тихо произнесла:
— Я сейчас уйду.
Но вдруг он решительно подошел к ней, взял за плечи, поставил на ноги и, запрокинув голову, глянул ей в глаза… Игнат прильнул к ее губам… Больше они ничего не помнили. Воля каждого из них принадлежала другому, и оба были безвольны, но оба были счастливы от этого безволия и бездумности, покрывшей туманом весь белый свет.
Прошло два часа с тех пор, как Тося ушла из больницы. Посетители ворчливо уже разошлись по домам, потеряв надежду на сегодняшний прием и отложив лечение на завтра; только горбач-почтальон пришел жаловаться в сельсовет и пронзительно, по-бабьи кричал надтреснутым голосом:
— Прислали тут разную шушарь! Она ничего не знает да еще по два часа в больнице не бывает. Ишь ты, сахарная королева! Фу-ты ну-ты — гороцкие ножки гнуты!
— По тебе, значит, врач заболеть не имеет права? — осадил Андрей Михайлович ретивого почтальона.
Но хотя он так и сказал, а в больницу все-таки пошел и действительно увидел замок на двери. Возвращаясь, встретил спешащую Тосю.
— Где вы пропадали? — спросил он у нее, пристально глядя и заметив необычное внутреннее сияние, отразившееся на лице.
Она ответила:
— У больного была на дому.
— У Игната? — в упор спросил Андрей Михайлович.
— Да. А что?
— Ничего. Как он там?
— Температура тридцать девять. Боюсь — гангрена. Надо в районную больницу отправить.
Тут Тося не лгала.
Уже опамятовавшись, положив голову на грудь Игната и обняв его, она почувствовала, как он горит и как часто бьется сердце.
— Ты серьезно болен, — сказала она беспокойно.
— Я серьезно счастлив, — ответил он, не выпуская ее из объятий.
— Пусти! Игнат, пусти, пожалуйста! Меня нет в больнице уже долго — люди заметят.
— А меня нет на свете. Есть только одна ты. И больше никого.
И она подчинялась ему беспрекословно.
А на другой день Игната отвезли в районную больницу, в Козинку.
Пролежал он там две недели, но пальцы остались целы, лишь один указательный стал чуть-чуть кривым.
Трижды Тося ездила к нему в больницу, отлучаясь на целые сутки и ссылаясь потом на задержку при получении медикаментов. Так Тося начала лгать Федору. А он ничего не подозревал. Ровным счетом ничего. Он был счастлив, все так же немножко суров, все так же вечно занят.
Тося знала, что Федор верит ей и любит. Душа ее болела.
…Игнат приехал в Паховку среди дня. Он хотел сразу пройти на мельницу, но услышал четкие и такие знакомые выхлопы двигателя. Мельница работала. Он считал себя незаменимым, а оказалось, кого-то уже пригласили нового, оказалось, Игнат и не так-то сильно нужен в Паховке — могут вполне без него обойтись. Он не знал, что сразу же после его отъезда Сорокин «поднял бунт» на партячейке.
— Вы меня — что: в холуи к Игнату приставили? Есть Игнатка — есть мельница, нет Игнатки — нет мельницы. Да ты что ж, Иван Федорович, — официально обратился он к Крючкову, — так думаешь и дальше? Где ж у ва… (он хотел сказать «у вас», но опомнился). Где ж у нас соображение?