Собрание сочинений. Пробуждение: Интерлюдия; Сдается внаем
Шрифт:
Когда Сомс уплатил и они снова вышли на улицу, Флер сказала:
– По-моему, мать того мальчика для своего возраста очень красивая женщина. Я красивей не видела. Ты не согласен?
Сомс задрожал. Что за напасть! Дались ей эти люди!
– Я не обратил на нее внимания.
– Дорогой мой, я видела, как ты поглядывал на нее.
– Ты видишь все и еще много сверх того, что есть на самом деле!
– А что представляет собой ее муж? Ведь он тебе двоюродный брат, раз ваши отцы были братья.
– Не знаю, скорее всего, умер, – с неожиданной силой сказал Сомс. – Я не видел его двадцать лет.
– Кем он был?
– Художником.
– Вот как? Чудесно!
Слова: «Если хочешь меня порадовать, брось думать об этих людях» – просились
– Он меня однажды оскорбил, – сказал он.
Ее быстрые глаза остановились на его лице.
– Понимаю! Ты не отомстил, и тебя это гложет. Бедный папа! Ну, я им задам!
Сомс чувствовал себя так, точно лежал в темноте и над лицом его кружил комар. Такое упорство со стороны Флер было ему внове, и, так как они уже дошли до своего отеля, он проговорил угрюмо:
– Я сделал все, что мог. А теперь довольно об этих людях. Я пройду к себе до обеда.
– А я посижу здесь.
Бросив прощальный взгляд на дочь, растянувшуюся в кресле, – полудосадливый, полувлюбленный взгляд, – Сомс вошел в лифт и был вознесен к своим апартаментам в четвертом этаже. Он стоял в гостиной у окна, глядевшего на Хайд-парк, и барабанил пальцами по стеклу. Он был смущен, испуган, обижен. Зудела старая рана, зарубцевавшаяся под действием времени и новых интересов, и к этому зуду примешивалась легкая боль в пищеводе, где бунтовала нуга. Вернулась ли Аннет? Впрочем, он не искал у нее помощи в подобных затруднениях. Когда она приступала к нему с расспросами о его первом браке, он всегда ее обрывал; она ничего не знала о его прошлом, кроме одного – что первая жена была большою страстью его жизни, тогда как второй брак был для него только сделкой. Она поэтому затаила обиду и при случае пользовалась ею очень расчетливо. Сомс прислушался. Шорох, смутный звук, выдающий присутствие женщины, доносился через дверь. Аннет дома. Он постучал.
– Кто там?
– Я, – отозвался Сомс.
Она переодевалась и была не совсем еще одета. Эта женщина имела право любоваться на себя в зеркале. Были великолепны ее руки, плечи, волосы, потемневшие с того времени, когда Сомс впервые познакомился с нею, и поворот шеи, и шелковое белье, и серо-голубые глаза под темными ресницами, – право, в сорок лет она была так же красива, как в дни первой молодости. Прекрасное приобретение: превосходная хозяйка, разумная и достаточно нежная мать. Если б только она не обнажала так цинично сложившиеся между ними отношения! Питая к ней не больше нежности, чем она к нему, Сомс, как истый англичанин, возмущался, что жена не набрасывает на их союз хотя бы тончайшего покрова чувств. Как и большинство его соотечественников, он придерживался взгляда, что брак должен основываться на взаимной любви, а когда любовь иссякнет или когда станет очевидным, что ее никогда не было – так что брак уже явно зиждется не на любви, – тогда нужно гнать это сознание. Брак есть, а любви нет, но брак означает любовь, и надо как-то тянуть. Тогда все удовлетворены, и вы не погрязаете в цинизме, реализме и безнравственности, как французы. Мало того, это необходимо в интересах собственности. Сомс знал, что Аннет знает, что оба они знают, что любви между ними нет. И все-таки он требовал, чтобы она не признавала этого на словах, не подчеркивала бы своим поведением, и он никогда не мог понять, что она имеет в виду, обвиняя англичан в лицемерии. Он спросил:
– Кто приглашен к нам в Шелтер на эту неделю?
Аннет слегка провела по губам помадой – Сомс всегда предпочитал, чтобы она не красила губ.
– Твоя сестра Уинифрид, Кардиганы, – она взяла тонкий черный карандашик, – и Проспер Профон.
– Бельгиец? Зачем он тебе?
Аннет лениво повернула шею, подчернила ресницы на одном глазу и сказала:
– Он будет развлекать Уинифрид.
– Хотелось бы мне, чтобы кто-нибудь развлек Флер; она стала капризной.
– «Капризной»? – повторила Аннет. – Ты это в первый раз заметил, друг мой? Флер, как ты это называешь, капризна с самого рождения.
Неужели она никогда не избавится от своего картавого «р»? Он потрогал платье, которое она только что сняла, и спросил:
– Что ты делала это время?
Аннет посмотрела на его отражение в зеркале. Ее подкрашенные губы улыбались полурадостно, полунасмешливо.
– Жила в свое удовольствие, – сказала она.
– Угу! – угрюмо произнес Сомс. – Бантики?
Этим словом Сомс обозначал непостижимую для мужчины женскую беготню по магазинам.
– У Флер достаточно летних платьев?
– О моих ты не спрашиваешь.
– Тебе безразлично, спрашиваю я или нет.
– Совершенно верно. Так если тебе угодно знать, у Флер все готово, и у меня тоже, и стоило это неимоверно дорого!
– Гм! – сказал Сомс. – Что делает этот Профон в Англии?
Аннет подняла только что наведенные брови.
– Катается на яхте.
– Ах так! Он какой-то сонный.
– Да, иногда, – ответила Аннет, и на ее лице застыло спокойное удовлетворение. – Но иногда с ним очень весело.
– В нем чувствуется примесь черной крови.
Аннет томно потянулась.
– Черной? – переспросила она. – Почему? Его мать была аrm'enienne [29] .
– Возможно, поэтому, – проворчал Сомс. – Он понимает что-нибудь в живописи?
– Он понимает во всем – светский человек.
– Ну, хорошо. Пригласи кого-нибудь для Флер. Надо ее развлечь. В субботу она едет к Вэлу Дарти и его жене; мне это не нравится.
– Почему?
Так как действительную причину нельзя было объяснить, не вдаваясь в семейную хронику, Сомс ответил просто:
29
Армянка (фр.).
– Пустая трата времени. Она и так отбилась от рук.
– Мне нравится маленькая миссис Вэл: она спокойная и умная.
– Я о ней ничего не знаю, кроме того, что она… Ага, это что-то новое!
Сомс поднял с кровати сложнейшее произведение портновского искусства.
Аннет взяла платье из его рук.
– Застегни мне, пожалуйста, на спине.
Сомс стал застегивать. Заглянув через ее плечо в зеркало, он уловил выражение ее лица – чуть насмешливое, чуть презрительное, говорившее как будто: «Благодарю вас! Вы этому никогда не научитесь!» Да, не научится – он, слава богу, не француз! Кое-как справившись с трудной задачей, он буркнул, пожав плечами: «Слишком большое декольте!» – и пошел к двери, желая поскорее избавиться от жены и спуститься к Флер.
Пуховка застыла в руке Аннет, и неожиданно резко сорвались слова:
– Quе tu еs grossier! [30]
Это выражение Сомс помнил – и недаром. Услышав его в первый раз от жены, он подумал, что слова эти значат: «Ты – бакалейщик!» [31] – и не знал, радоваться ему или печалиться, когда выведал их подлинное значение. Сейчас они его обидели – он не считал себя грубым. Если он груб, то как же назвать человека в соседнем номере, который сегодня утром производил отвратительные звуки, прополаскивая горло; или тех людей в салоне, которые считают признаком благовоспитанности говорить не иначе как во все горло, чтобы слышал весь дом, – пустоголовые крикуны! Груб? Только потому, что сказал ей насчет декольте? Но оно в самом деле велико! Не возразив ни слова, он вышел из комнаты.
30
Как ты груб! (фр.)
31
…Слова эти значат: «Ты – бакалейщик!»… – по созвучию с английским «grосеr».