Собрание сочинений. Пробуждение: Интерлюдия; Сдается внаем
Шрифт:
С чувством искреннего волнения Сомс затворил дверь и на цыпочках стал подыматься выше. По пути он заглянул в одно местечко: гм! полнейший порядок, тот же, что и в восьмидесятых годах, стены обиты желтой клеенкой. На верхней площадке он остановился в нерешительности перед четырьмя дверями. Которая из них ведет в комнату Тимоти? Прислушался. Странный звук дошел до его ушей: как будто ребенок медленно возит по полу игрушечную лошадку. Наверно, Тимоти! Сомс постучал, и ему открыла дверь Смизер, очень красная и взволнованная.
Мистер Тимоти совершает свою прогулку, и ей не удалось привлечь его внимание. Если мистер Сомс будет так добр и пройдет в заднюю комнату, он оттуда
Сомс прошел куда ему указали и стал наблюдать.
Последний из старых Форсайтов был на ногах. Очень медленно и степенно, с видом полной сосредоточенности он прохаживался взад и вперед от изголовья кровати до окна – расстояние футов в двенадцать. Нижняя часть его квадратного лица, уже не бритая, как бывало, покрыта была белоснежной бородкой, подстриженной так коротко, как только можно, и подбородок его казался таким же широким, как лоб, над которым волосы тоже побелели, между тем как нос, и щеки, и лоб были совершенно желтые. Одна рука держала толстую палку, а другая придерживала полу егеровского халата, из-под которого выглядывали ноги в спальных носках и в комнатных егеровских туфлях. Выражением лица он напоминал обиженного ребенка, который тянется к чему-то, чего ему не дают. Каждый раз на повороте он опирался на палку, а потом волочил ее за собою, как бы показывая, что может обойтись и без опоры.
– Он с виду еще крепок, – проговорил вполголоса Сомс.
– О да, сэр. А посмотрели бы вы, как он принимает ванну – он так любит купаться.
Эти громко сказанные слова навели Сомса на открытие: Тимоти впал в детство.
– А вообще он проявляет к чему-нибудь интерес? – спросил он тоже громко.
– О да, сэр: к еде и к своему завещанию. Просто удовольствие смотреть, как он его разворачивает и переворачивает, не читая конечно; и он то и дело спрашивает, какой сейчас курс на консоли, и я ему пишу на грифельной доске цифру, очень крупно. Я, конечно, пишу всегда одно и то же, как они стояли, когда он справился в последний раз в четырнадцатом году. Когда началась война, мы надоумили доктора запретить ему читать газеты. Ох, как он сперва огорчался! Но вскоре образумился, поняв, что чтение его утомляет; он удивительно умеет беречь энергию, как он это называл, когда еще были живы мои дорогие хозяйки, – царствие им небесное. Уж как он, бывало, на них за это напускался; они всегда были такие деятельные, если вы помните, мистер Сомс.
– А что будет, если я войду? – спросил Сомс. – Он узнает меня? Я, как вы помните, составил его завещание в тысяча девятьсот седьмом году, после смерти мисс Эстер.
– Да, сэр, – замялась Смизер. – Не берусь сказать. Может быть, узнает; он для своего возраста удивительный человек.
Сомс переступил порог и, выждав, когда Тимоти обернулся, громко сказал:
– Дядя Тимоти!
Тимоти сделал три шага и остановился.
– Эге? – сказал он.
– Сомс! – крикнул Сомс во весь голос, протягивая руку. – Сомс Форсайт!
– Нет! – произнес Тимоти и, громко постукивая палкой, продолжал свою прогулку.
– Кажется, не выходит, – сказал Сомс.
– Да, сэр, – отозвалась Смизер, несколько приуныв, – видите ли, он не кончил еще своей прогулки. Он никогда не мог делать два дела сразу. Днем он, верно, спросит меня, не приходили ли вы насчет газа, и вот будет мне тогда задача объяснять ему!
– Не думаете ли вы, что при нем нужен был бы мужчина?
Смизер всплеснула руками.
– «Мужчина»! Ох нет! Мы с кухаркой отлично управляемся вдвоем. Попади он в чужие руки, он бы тотчас свихнулся. И моим хозяйкам совсем не понравилось бы, чтобы в доме жил посторонний мужчина. К тому же ведь он – наша гордость!
– Врач, конечно, его навещает?
– Каждое утро. Он прописывает, что ему давать и по скольку, и мистер Тимоти так привык, что совсем не обращает внимания – только высовывает язык.
– Да, – сказал Сомс, отворачиваясь. – Грустное все-таки зрелище.
– О, что вы, сэр! – с жаром возразила Смизер. – Не говорите! Теперь, когда он больше ни о чем не тревожится, он наслаждается жизнью, право. Как я часто говорю кухарке, мистеру Тимоти теперь лучше, чем когда бы то ни было. Понимаете, он если не гуляет, так принимает ванну или ест, а если не ест, так спит; так оно и идет. Он не знает ни забот, ни печалей.
– Да, – сказал Сомс, – это, пожалуй, правильно. Ну, я пойду. Кстати, дайте-ка мне посмотреть его завещание.
– Для этого, сэр, мне нужно время; он его держит под подушкой; сейчас он бодрый и может заметить.
– Я хотел бы только знать, то ли это самое, что я составлял для него, – сказал Сомс. – Вы как-нибудь взгляните на число и дайте мне знать.
– Хорошо, сэр; но я знаю наверное, что это то самое, потому что мы с кухаркой были свидетельницами, как вы помните, и наши имена все еще стоят на нем, а подписывались мы только раз.
– Отлично, – сказал Сомс.
Он действительно помнил. Смизер и Джейн были самыми подходящими свидетельницами, так как в завещании Тимоти нарочно ничего не отказал им, чтобы им не было никакой корысти в его смерти. По мнению Сомса, эта предосторожность была почти непристойна, но таково было желание Тимоти, и, в конце концов, тетя Эстер вполне обеспечила старых служанок.
– Отлично, – сказал он, – прощайте, Смизер. Следите за ним и, если он когда-нибудь что-нибудь скажет, запишите и дайте мне знать.
– О, непременно, мистер Сомс; можете на меня положиться. Так приятно было повидать вас. Кухарка будет в восторге, когда я ей расскажу.
Сомс пожал ей руку и пошел вниз. Добрых две минуты он простоял перед вешалкой, на которую столько раз вешал свою шляпу. «Так все проходит, – думал он. – Проходит и начинается сызнова. Бедный старик!» И он прислушался – вдруг отдастся в колодце лестницы, как волочит Тимоти свою лошадку; или выглянет из-за перил призрак старческого лица и старый голос скажет: «Ах, милый Сомс, это ты! А мы только что говорили, что не видели тебя целую неделю!» Ничего, ничего! Только запах камфоры да столб роящейся пыли в луче, проникшем сквозь полукруглое окно над дверью. Милый, старый дом! Мавзолей! И, повернувшись на каблуках, Сомс вышел и поспешил на вокзал.
V
Родная земля
ppp
Он на своей родной земле,
Его зовут… Вэл Дарти [41] .
Такого рода чувство испытывал Вэл Дарти на сороковом году своей жизни, когда он в тот же четверг рано поутру выходил из старинного дома, купленного им на северных склонах сэссекских Меловых гор. Направлялся он в Ньюмаркет, где был в последний раз осенью 1899 года, когда удрал из Оксфорда на скачки. Он остановился в дверях поцеловать на прощание жену и засунуть в карман бутылку портвейна.
41
Он на своей родной земле, // Его зовут… Вэл Дарти. – Реминисценция строк из романа Вальтера Скотта «Роб Рой», где герой говорит Фрэнку Осбальдистону: «Я на своей родной земле, и зовут меня Мак-Грегор».