Собрание сочинений. Т. 3. Буря
Шрифт:
— Так-так, — с сухим смешком сказал «высокопревосходительство», — всех так и тянет сейчас за границу. Все туда… Кто первый, тот и счастливчик, а мне, значит, оставаться? Со мной будь что будет?
— Я так не думаю, ваше высокопревосходительство… — начал было объяснять Никур, но Ульманис не дал ему договорить:
— Ладно, хватит. Благодарю вас, господин Никур, за предложение. Первую половину его я принимаю, а дальше сделаю по-своему.
Ульманис вскочил с кресла и ударил кулаком по столу.
— До тех пор, пока я буду в Латвии, вы все останетесь на своих местах. Завтра я буду говорить
— А как быть с полномочиями? — напомнил Лусис.
— Есть же у нас послы за границей, — ответил Ульманис.
Все замолчали. Лица у многих вытянулись.
— Да, послы. Они тоже входят в состав правительства, и им никуда ехать не надо, они уже за границей, вот мы ими и обойдемся.
— Совершенно верно, — поспешил согласиться Никур. — Можно поручить и кому-нибудь из послов, это одно и то же.
— Надо составить полномочия на имя одного из наших послов, — постепенно успокаиваясь, сказал Ульманис. — Если по тем или иным причинам правительство не будет в состоянии распоряжаться размещенными за границей капиталами, то права распорядителя кредитов переходят к кому-нибудь из латвийских полномочных послов и министров за границей. Вы там запишите, что я говорю, Булсон! — крикнул он в сторону директора государственной канцелярии. — Если почему-либо полномочный посол и министр Латвии будет лишен возможности распоряжаться кредитами, эти полномочия автоматически передадутся другому послу, находящемуся в другой стране. Вот и все. Пусть ваши специалисты придумают за ночь, как это получше изложить на бумаге, а завтра дайте мне на подпись. С этим вопросом покончено.
Некоторые министры ушли. К президенту вызвали Фридрихсона.
— Выслушивать доклад мне некогда, — предупредил его Ульманис. — Дам вам только кое-какие инструкции.
— Господин президент, я все-таки обязан доложить вам, что Штиглиц скрылся, — сказал Фридрихсон. — Второй день не показывается в управлении, неизвестно, где он находится…
— А списки агентов? — не удержался Никур.
— Они тоже исчезли, ваше превосходительство.
— Тогда все в порядке, — сказал Ульманис, — удрал со всеми списками. Ишь, какой шустрый! Ну, господин Фридрихсон, начинайте жечь дела. Сжечь дотла решительно все, что может скомпрометировать наших людей. Вы там знаете, что у нас имеется в архивах. Оставьте лишь самые безобидные. Сейчас же принимайтесь за работу, но делайте так, чтобы жители города ничего не замечали.
Отпустив Фридрихсона, Ульманис дал подобные же указания военному министру Беркису и министру внутренних дел Вейтману.
В эту ночь запоздалые прохожие видели, как из труб охранного управления, военного министерства и министерства общественных дел повалили густые столбы дыма. Черные хлопья обгорелой бумаги, такие же эфемерные и грязные, как и уходящий режим, носились по ветру и медленно опадали на крыши и на тротуары, быстро исчезая под ногами прохожих. Жители столицы не могли не понять смысла этого зрелища.
Альфред Никур недаром слыл одним на самых умных министров во всем кабинете. И, конечно, он был настолько умен, чтобы первым долгом позаботиться о самом себе, а потом уже об обломках разваливающегося режима. Никур не собирался рисковать голевой. Достаточно с него и организации контрреволюционного подполья. Он расставил на соответствующие места всех этих Понте, Вилде, Радзиней, Ницманов и Микситов, а они теперь будут действовать вроде заведенного часового механизма. Когда надо будет подкрутить пружину — это можно делать и на расстоянии.
И если он, еще будучи школьником, выдавал своих товарищей, то почему ему нельзя оставить на собственное попечение многочисленных коллег, которые к тому же располагают почти такими же возможностями, как и он сам! Есть и у них свои головы на плечах. «Пусть каждый для себя старается, — решил Никур. — Кто их знает, какие у них там планы, — мне они об этом не рассказывают. С какой же стати мне рассказывать им про свои планы?»
Никур не рассказывал — он действовал. Документ — заграничный паспорт на вымышленную фамилию со всеми необходимыми визами — лежал у него в кармане. Некая сумма, достаточно кругленькая, чтобы привыкший к удобствам экс-министр мог, не зная забот, проводить время в обществе приятной дамы, находилась уже по ту сторону меря. Оставалось только проводить даму.
Никур усадил Гуну Парупе на небольшой белый пароход, который вечером должен был отплыть в Стокгольм. Багаж у Гуны был, пожалуй, великоват для одинокой пассажирки, но на этот счет никто не донимал ее расспросами. Даже самым любопытным деньги заткнули рот раньше, чем они успевали его открыть.
— До свидания в Швеции, — сказал Никур, в последний раз поцеловав Гуну в хорошенькие губки. — Я скоро буду с тобой. Не волнуйся за меня, золотце.
И «золотце» уехало, захватив в многочисленных чемоданах и ящиках награбленное государственное добро. Никур избрал Гуну в качестве единственной спутницы грядущих странствований.
Все было готово и к бегству самого Никура. Адреса его рижской конспиративной квартиры не знал ни один человек. В тайне держал «превосходительство» и предмет своих разговоров с некоторыми прибрежными рыбаками.
А его «кошечке», как он называл жену, даже во сне не снилось, что Альфред может потихоньку, не простившись, оставить ее.
День семнадцатого июня был полон солнца, тепла, щедрого цветения. Легкие белые облачка скользили по небу, и так глубока была его синева, что художник взял бы для ее изображения самый густой чистый тон. Ряды деревьев в свежей молодой листве склонялись над городским каналом, заглядевшись в воду, и от их отражений она казалась совсем зеленой.
Вой автомобильных сирен, трамвайные звонки, стук подков о мостовую сливались с голосами людей, щебетом птиц и еле заметным шумом ветра в одну мощную, полнозвучную симфонию.
Но скоро в этом потоке привычных звуков стало слышаться что-то новое. Люди останавливались на тротуарах, внимательно вглядываясь в ту сторону, откуда долетали эти новые, не слышанные раньше звуки. Они становились все ближе, ближе, вот уже они напоминают рокот морских волн. Над звоном металла взмывали людские голоса, сотни, тысячи ликующих голосов.