Собрание сочинений. Т. 3. Буря

Лацис Вилис Тенисович

На устройство личных дел у Андрея не хватало времени, поэтому он не подыскал себе квартиры, а дневал и ночевал в районном комитете. Обеды и ужины ему приносили из ближней столовки, и он съедал их тут же в кабинете, часто держа в одной руке ложку, а другой хватая телефонную трубку.

С утра до поздней ночи в районном комитете толпился народ. Приходили за указаниями члены партии и новые активисты. Приходили жители со своими вопросами, нуждами и жалобами, и каждый обиженный, каждый ищущий справедливости и помощи, каждый, кто замечал вокруг какие-нибудь отрицательные явления, теперь знал, что партийный комитет и есть то именно место, где во всем разберутся. Вывеску заменял небольшой красный флаг из простой материи. А если кто еще сомневался в точности адреса, то его сомнения рассеивал рабочий паренек с красной повязкой на рукаве, стоявший у входа.

Спал Андрей не более четырех-пяти часов в сутки. Работников было мало, а охватить надо было все, при этом своими силами, потому что государственный аппарат, учреждения и полиция были плохими помощниками. С первых же дней партийные организации стали пользоваться среди населения огромным авторитетом, и его надо было сохранить, закрепить. Народ верил каждому слову Центрального Комитета, ждал от него ответа на все вопросы, рожденные событиями этого времени. Люди, которые до сих пор имели самое туманное, а иногда и превратное представление о коммунистах, теперь стали искать на страницах «Цини» верного объяснения всех явлений жизни. Кое-где возникали разные слухи, кое-где готовы были вспыхнуть страсти. Народные массы походили на реку в половодье, грозящую разрушить своим напором все дамбы и плотины, если вовремя не направить в правильное русло ее мощное течение.

Андрей знал, какая огромная ответственность лежит на организации. Смогут ли недавние борцы подполья выполнить все то, что обещали народу? Пойдут ли широкие массы трудящихся с ними до конца, или станут инертными наблюдателями? Настало время доказать, назло всем скептикам и демагогам, что партия способна все охватить и повести страну по верному историческому пути. Не было ни проверенного на деле аппарата государственного управления, ни опытных администраторов, ни профессиональных журналистов, ни многого другого, — но был накопленный партией в течение десятилетий мудрый опыт борьбы, была братская поддержка великого советского народа. Они верили в свои силы, в правоту своего дела — и этим решалось все.

Когда все служащие учреждений кончали работу и отправлялись на Взморье или на футбольный матч, — для строителей нового мира начиналась лишь вторая половина рабочего дня, которая заканчивалась глубокой ночью и часто сливалась с началом следующего дня.

К Силениеку приходили рабочие фабрик, заводов, порта и железной дороги; у него бывали и ученые, и писатели, и художники. Грузчика сменял доцент университета, а солист оперы встречался в дверях его кабинета с матросом. Из учреждений и с предприятий ежедневно звонили товарищи, прося прислать на работу надежных людей. «Давайте литературу, шлите агитаторов, которые бы могли разъяснить все политические вопросы. Давайте, шлите!»

Жизнь била ключом. Гордость переполняла сердце Силениека: семена, посеянные в трудные времена подполья, не упали на каменистую почву. Уже можно было видеть обильные, полные жизненной силы всходы, которые росли и зрели по всей Латвии, в каждом ее уголке. Трудная работа коммунистов не была напрасной. Каждое слово, сказанное сегодня партией, находило отклик во всей стране, в сотнях тысяч сердец, и сотни тысяч людей готовы были претворять его в жизнь.

Прекрасное, неповторимое время! Его можно сравнить с весной, с восторгом юности, со смелым полетом мечты. А смысл этого времени заключался в работе, в самозабвенных, неустанных усилиях, которым отдавали себя целиком Силениек, Жубур, Айя Спаре, Юрис Рубенис, Петер и многие, многие другие. Все они сейчас стали на работу там, где в них больше нуждались и где они могли принести больше пользы. Но чем бы они ни были заняты, каждый день они приходили к Силениеку обсуждать сделанное. Ненасытные, восторженные, никогда они не удовлетворялись достигнутым, все им было мало!

4

В эти дни мастерская Эдгара Прамниека была всегда полна людей. Зная, что присутствие посторонних не мешает ему работать, друзья и знакомые довольно бесцеремонно пользовались его гостеприимством. Да и где еще можно было так свободно и приятно поболтать о том, что занимало сейчас помыслы интеллигенции! Ольга заботилась, чтобы всем хватило по чашке душистого кофе, а желающим — и более крепкого напитка. С высоты пятого этажа гости любовались своеобразной панорамой крыш, труб и церковных шпилей на фоне голубого летнего неба. И им казалось, что они поднялись над городскими буднями, над уличной сутолокой, над жизнью, которая кипела внизу. По своей наивности они свысока смотрели на все происходящее. Но это был самообман. Всеми своими мыслями, всем естеством они были связаны с судьбами тех, кто был внизу, и отзвуки большой жизни настигали их в любом месте.

У них часто возникала высокомерная мысль: «толпа и мы». Но достаточно было спуститься на несколько этажей, ступить на землю, и каждый из них становился составной частью той самой «толпы», которую они пытались изобразить как нечто низшее и презренное. Все ее стремления и страсти волновали и их, и единственное, пожалуй, различие состояло в том, что в решительные моменты им не хватало смелости, спаянности и самоотверженности масс.

От взора редактора Саусума не ускользнуло маленькое, но примечательное изменение в большой картине Прамниека: белое знамя в центре полотна наконец-то стало красным. Он не без сарказма заметил:

— Ты думаешь, что красный цвет будет самым стойким?

Прамниек решительно кивнул головой и отступил на несколько шагов от картины.

— А разве тебе, Саусум, не бросается в глаза, насколько это красное пятно оживило картину, осмыслило ее? Ведь ее содержание можно было толковать по-разному, пока знамя не обрело своего настоящего цвета.

— А что, если тебе когда-нибудь вздумается придать картине иной смысл? Если жизнь внесет какие-нибудь изменения в твои взгляды?

— Я верю в народ, — ответил Прамниек. — Народ никогда не ошибается. Слушай, Саусум, неужели ты сам до сих пор не почувствовал, сколько свежести, сколько силы несет наше время? Давно ли ты ныл: «Не о чем писать, опротивело пресмыкаться, льстить деспоту!» А теперь? Теперь ты можешь показывать жизнь такой, какая она есть. Твою газету сейчас даже не узнаешь, так много в ней жизненной правды. Откровенно говоря, ни ты, ни твои сотрудники не умеете даже как следует справиться с новым материалом, но при всем вашем неумении и, может быть, при всем вашем нежелании вы не в состоянии искалечить красоту действительности. Она пробивается сквозь ваш скептицизм, равнодушие, сквозь вашу тенденцию, как прекрасный барельеф проглядывает сквозь скверную штукатурку. Счастливое время для тебя настало, Саусум. Ликовать тебе надо, а не ворчать.

— Не у всех твой темперамент, Эдгар.

— В темпераменте ли дело? Надо верить и понимать. Сначала понять, а потом верить, не зная сомнений.

— А ты веришь?

— Верю, потому что понял, и теперь я счастлив. Где народ, там правда. Иди с народом, и ты никогда не ошибешься.

Выпрямившись во весь рост, стоял Прамниек посреди мастерской. Саусум видел, что это не поза.

— Ты прямо фанатиком становишься и, кажется, начинаешь заражать своей страстью и меня.