Собрание сочинений. Т. 3. Буря
Шрифт:
— Ну вот, ты уже и о фанатизме заговорил, — усмехнулся Прамниек. — Старая история. Возьмем, к примеру, русских. Шапку надо снять перед этим народом, потому что он совершил то, что еще ни одной нации не было под силу. Несмотря на исключительно тяжелые исторические условия, русские первыми на нашей планете восстали против сил капитализма и самодержавия, разбили их в пух и прах и построили новый мир. Разве не ясно, что только вдохновенным усилием всего народа можно было создать великое государство справедливости и свободы, которое стало идеалом для всех трудящихся? Да разве могли бы достичь этого фанатики, как русских часто зовут
— Да, и притом абсолютная справедливость по отношению к другим народам; если можно так выразиться, чрезвычайно нравственное отношение ко всем остальным нациям, — задумчиво добавил Саусум.
— Вот то-то и есть, — сказал Прамниек. — Помнишь, мы как-то говорили с тобой о судьбах Латвии. Сейчас, мне кажется, все, кому дорого ее будущее, должны понять, что нам необходимо бесконечно многому учиться у русского народа, и только безнадежные тупицы могут отрицать это.
На другой день в мастерской Прамниека появился давно не виданный здесь гость — Гуго Зандарт. Прамниек приподнял брови от удивления, заметив, какую метаморфозу претерпело обличье хозяина кафе. Он уже не в модном светлом костюме, куда девался и перстень с бриллиантом! Теперь он облачился в рабочую темносинюю блузу; ярко-красный галстук облегает его тучную шею, и на голове у него уже не шляпа, а светлая кепка. Словом, Гуго Зандарт начал «пролетаризироваться».
— Долго ты еще намерен обрастать мхом в своей мастерской? — спрашивает он, развалившись в кресле. — Я думал, ты уже давным-давно устроился директором в какой-нибудь музей или там в академию.
— Я художник, Гуго. Кистью тоже можно работать на благо народа.
— Это мы слыхали, — машет рукой Зандарт. — Я ведь насчет того, что с твоими связями можно бы получить хлебное местечко. Сейчас самое время действовать, пока другие не разобрали. Сейчас проспишь — потом не наверстаешь.
— А ты уже действуешь? — не сдерживая улыбки, спрашивает Прамниек.
— У меня, как на грех, ни одного знакомого среди властей. Вот если бы ты замолвил за меня словечко перед Силениеком, тогда что-нибудь да и вышло бы. У меня, слава богу, опыт в хозяйственных делах немалый, большевикам такие люди дозарезу нужны. Опять же человек я прогрессивный, не то, что прочие. Ты сам знаешь… Если бы меня назначили куда-нибудь директором, я бы им показал, как надо работать, как организовать.
— Ну, кто же в этом сомневается, — не переставая улыбаться, говорит Прамниек. — Ты у нас маху не дашь. Только вот беда, Гуго, в таких делах у меня нет ни малейшего влияния на Силениека. Моя рекомендация будет стоить ровным счетом ноль. Тебе уж самому придется поговорить с ним или с кем-нибудь другим.
Зандарт кисло улыбается.
— Самому? Ну, тогда можно заранее сказать, что ничего не получится. У меня вид очень неподходящий… Преждевременное ожирение и тому подобное…
Сославшись на дела, он натягивает на голову кепку, прощается и уходит.
После его ухода Прамниек несколько минут сидит задумавшись, потом качает головой и принимается за работу.
Через полчаса дверь в мастерскую снова распахивается, и на пороге появляется статная фигура Эдит Ланки. Взгляд Прамниека сразу становится веселее: ему всегда приятно видеть красивых людей.
— Когда же ты, наконец, начнешь мне позировать? — шутливо спрашивает он Эдит. — Холст давно уже натянут и загрунтован.
— Вот так, в платье, — хоть сейчас, — так же шутливо отвечает она. — Иначе — ни за что. Что подумают обо мне знакомые? Например, Силениек… Кстати, он бывает у вас? Теперь, наверное, знать не желает старых друзей.
— Ошибаешься, Эдит. Силениек не таков.
— Я бы хотела повидать его, только не в официальной обстановке, а в дружеском кругу. Неужели он все тот же простой, славный Силениек? Власть так портит людей.
— Силениека нельзя испортить. Он не такой человек. Да ты приходи, когда он будет у нас, сама убедишься!
— Тогда позвони, чтобы мне знать заранее.
— Хорошо, позвоню, Эдит.
Больше ей ничего не надо от Прамниека.
— Ты очень мил, Эдгар, — говорит она, прощаясь, — может быть, я все-таки решусь попозировать тебе.
В начале июля к Феликсу Вилде, ныне Эрнесту Салминю, пожаловали на конспиративную квартиру гости из деревни — отец и брат Герман, агроном и командир батальона айзсаргов. Хотя посещать Феликса днем на этой окраине, где чуть ли не каждый встречный был большевиком или сочувствующим, было довольно рискованно, — однако старик Вилде не успокоился до тех пор, пока его не повели к сыну. Герман давным-давно догадался сменить айзсарговский мундир на скромный штатский костюм. Зато старика выдавала его наружность: большой, тучный, с красным лицом и крупной бородавкой на подбородке, он уже издали обращал на себя внимание. С большим трудом втиснулся он в удобное кресло и, охая от жары, начал вытирать лысину носовым платком.
— Видали? Вот те и Ульманис со своей мудростью! «Оставайтесь на своих местах, я тоже останусь на своем месте», — брюзгливо заговорил он. — На волостном правлении красный флаг… Полицейский не смеет носу из дому показать… Каждый батрак, каждый голодранец имеет право глаза выцарапать хозяину. При такой жизни долго не выдержишь.
— Ты, отец, плохой политик, — криво улыбнулся Герман, и щека его нервно дернулась. — Приходится приспособляться, быть дипломатом, смотреть дальше своего носа.
— Герман прав, — примирительно заговорил Феликс. — Теперь главное — в умении приспособляться. Надо держать язык за зубами и не показывать, что у тебя на уме.
— Не показывать? — окрысился старик. — Они болтают всякие мерзости, называют тебя живоглотом и кровопийцей, грозятся отобрать половину земли, а ты помалкивай? Какие у них права на мою землю? Вот ты, Феликс, изучал всякие юридические науки, объясни ты мне, на каком основании они могут отобрать у меня землю? Где такой закон?