Собрание сочинений. Т. 3. Буря
Шрифт:
— Я довольна жизнью, — ответила она, — мне хорошо. Вероятно, этим все и объясняется.
— Я тоже, я тоже, Мара. Но сегодня не время отдыхать. Когда мы крепче станем на ноги, тогда можно будет как-нибудь в субботний вечер съездить и на Взморье, позагорать, побездельничать.
— Есть вовремя можно и сейчас.
— Да, конечно, но я, видимо, принадлежу к разряду неорганизованных.
— Почему же ты не забываешь побриться, переменить воротничок?
— Хорошо, Мара, сдаюсь. Всегда буду помнить великую истину: мы едим, чтобы жить. Ну, ладно, довольно обо мне. Как дела в театре?
— Разные дела, Жубур. Хватает и хорошего и плохого. У нас, например, некоторые знаменитости почему-то вообразили, что сейчас не могут понимать и ценить искусство, что их хотят сдать в архив. Они считают, что им грозит опасность, и принимают позу молчаливого протеста. Есть и такие, которые думают, что все прежние ценности пошли на слом и значение художника определяется не его талантом, а тем, насколько ловко он умеет пользоваться несколькими затверженными фразами. К сожалению, больше всего в этом отношении грешат непризнанные гении. Ведь у нас, артистов, больного самолюбия хоть отбавляй — даже у самого маленького любителя. Вчера он не умел толком произнести на сцене и две фразы, а сегодня требует главную роль. Если театральное руководство ему отказывает, начинается беготня и жалобы, что молодому «дарованию» не дают ходу.
— И много у вас таких… спекулянтов?
— Не то чтобы очень много… двое-трое. Но они создают напряженную атмосферу. Кричат направо и налево, что старых премьеров надо уволить из театра. Прямо проглотить их готовы.
— А что остальные? Весь коллектив театра? Только наблюдает?
— Никому не хочется связываться с ними. Ведь они как действуют? Хвастаются своими связями с руководящими кругами. Грозятся пожаловаться в партийный комитет, намекают, что кое-кому надо ждать неприятностей. Я бы сказала — шантажируют.
— Неужели ты думаешь, что эти мерзавцы могут найти у нас поддержку? — гневно заговорил Жубур. — Мне ведь это знакомо, Мара. Такие жулики появились не только у вас в театре, но и еще кое-где. Люди без таланта, без принципов хотят всеми способами сделать себе карьеру. Но это им не удастся. Уже не одному такому спекулянту основательно намылили шею.
— Ну, а что с ними делать? Они так самоуверенно разговаривают.
— Нужно осадить их как следует. Наша задача — не отвергать, а привлекать все здоровое и честное, все талантливое, потому что подлинное искусство и культура нужны трудящимся больше, чем буржуазии. Пойми, Мара, что коммунисты — люди великих принципов, что они никогда не станут мелочными. Коммунисты могут простить ту или другую человеческую слабость, но требуют честной, полноценной работы. И если ты видишь, что в театре происходит что-то неладное, ты должна помочь нам. Это твоя святая обязанность, если ты не хочешь стоять в стороне от всенародного дела, Мара. Демагогов нечего бояться. Говори им прямо в глаза, кто они такие. Скажи так, чтобы все услышали, а мы тебя поддержим. Только больше смелости и меньше предрассудков, Мара.
— Значит, ты советуешь начинать борьбу? Хорошо. Буду действовать, как ты сказал.
Проводив ее до театра, Жубур пошел прямо в райком, к Силениеку. Андрей внимательно выслушал его.
— Да, пора, пора обратить внимание и на них, — сказал он. — Я завтра же поговорю об этом в Центральном Комитете. Одной Маре Павулан с такой задачей не справиться. Здесь нужен не один человек.
Глава вторая
Райком комсомола, где Айя работала секретарем, находился в центре города, почти на одинаковом расстоянии от пригородов. Может быть, поэтому каждый раз к концу дня в комнату Айи набивалось много людей, не имевших прямого отношения к комсомольским делам. Часто появлялся здесь Юрис Рубенис, работавший правительственным комиссаром при одной из самых больших пароходных компаний. Иногда заходил к сестре и Петер, которого недавно назначили директором лесопильного завода. Но самым частым гостем был инструктор отдела кадров райкома партии — Эрнест Чунда. Он не любил засиживаться за столом в такое богатое событиями время и с утра до вечера носился по городу, из одного учреждения в другое, делая все от него зависящее, чтобы эти посещения не оставались безрезультатными. В партии он состоял с осени 1939 года, но большинство партийцев почти ничего не знали о работе Чунды во времена подполья. Впрочем, судя по тону, каким он говорил о своих отношениях с руководящими партийными работниками, можно было предположить, что биография Эрнеста Чунды богата замечательными, исторического значения событиями. На собраниях и совещаниях он запросто заговаривал с секретарями Центрального Комитета и министрами, обращаясь к ним на «ты», на каждом шагу подчеркивал установившуюся в годы подполья простоту отношений и держался с нарочитым «пролетарским шиком».
Чунде было лет двадцать семь, и если бы он чаще брился и одевался опрятнее, его можно было бы назвать красивым парнем. При встрече с новым человеком он всегда окидывал его недоверчиво-испытующим взглядом. Говорил Чунда всегда очень громко, не обращая внимания, приятно это или неприятно окружающим. Весь его облик, все повадки свидетельствовали о такой вулканической жажде борьбы, о такой решительности, что перед ним растворялись все двери, где бы он ни появлялся.
— Ах, они не желают! — зловеще улыбнулся он, услышав от товарищей о выжидательной политике некоторой части интеллигенции. — Ну-ка, дайте мне поговорить с ними. Я их научу желать.
— Вот мы какие белоручки, оказывается! — закричал он, встретив как-то Юриса Рубениса в воскресном костюме, в галстуке и крахмальном воротничке. — Много ты тратишь на крахмал и глажение? Да тебя можно на выставке за деньги показывать как уцелевший пережиток старого мира! Ха-ха-ха!
И он демонстративно сплюнул на тротуар.
У Айи, конечно, Чунда не плевал на пол, был сдержан в выражениях, но здесь его бойкость проявлялась по-иному.
Усевшись по другую сторону простого канцелярского стола, он откидывал голову на высокую спинку стула и барабанил по лбу, уставившись взглядом куда-то в пространство. Потом начинал говорить, стискивая зубы после каждой фразы, чтобы подчеркнуть значительность своих слов.
— Товарищ Спаре, ты слишком цацкаешься с отсталыми элементами, — сурово говорил он. — С такими нечего рассуждать. Раз власть в наших руках, надо не просить, а требовать. Это всегда приводит к действенным результатам.
— Если и приводит, то ненадолго, — спорила Айя. — Разве мы можем приказать зерну, чтобы оно дало колос в один день? Пока оно прорастет да взойдет, нужно время и заботливый уход. Мы растим сознательных людей, воспитываем их. А что пользы от человека, который работает по принуждению, не веря в результат своей работы? В час испытаний он дезертирует или пойдет против нас.
— Пусть попробует! — Чунда стукнул кулаком по столу. — У нас хватит силы справиться со всеми ненадежными.
— Но почему ты всего хочешь достичь одной силой, принуждением? — усмехнулась Айя. — Партия учит нас совсем другому.
— Правда на нашей стороне, поэтому нам позволительно реализовать ее любыми способами. А я всегда стараюсь прийти к цели кратчайшим путем.
Чтобы не отрываться от работы во время посещений Чунды, Айя прибегала к хитрости: она приглашала свою подругу, Руту Залите, из оргинструкторского отдела, на которую решительность и стремительность Чунды производили сильное впечатление. Романтически настроенная девушка с первого взгляда нашла в нем сходство с одним из героев Виктора Гюго, которым она зачитывалась в школе. Рассказы Чунды о том, как он «наводит порядки» на фабриках и в магазинах, как он «вправляет мозги», Рута слушала с почтительным восторгом. Она засыпала Чунду вопросами, и Чунда заливался соловьем. Айя тем временем работала, не поднимая головы.