Собрание сочинений. Т. 3. Буря
Шрифт:
— А теперь, — сказала Айя, — они уже не маленькие, и вам никто не помешает взять более подходящую работу.
— Я об этом как-то не думала.
— Тогда давайте подумаем вместе.
В тот же день к Айе пришли Ингрида и Имант. Простой, ласковый тон Айи быстро расположил их к ней, и они доверчиво рассказывали о своих планах. Имант все время твердил о своей любви к морю, к дальним путешествиям, его любимым писателем был Джек Лондон.
— Если бы можно было попасть на парусник и походить по всем морям, лучше ничего не придумаешь. Но только никто меня не возьмет. А без практики в мореходное училище не попадешь. Мать хочет, чтобы я учился на механика и оставался на берегу, а разве я могу прожить так всю жизнь?
— Никто тебя к такой жизни не принудит, Имант, — смеясь, сказала Айя. — Я думаю, что на судно ты попадешь, если только сам не передумаешь. Поучись еще с год на суше, к тому времени у нас станет больше судов, и я помогу тебе стать матросом.
Ингрида была хрупкая, нежная девочка, очень похожая на свою погибшую сестру. Из разговора с ней Айя увидела, что она много читала и много думала над прочитанным. В школе у них проходили английский, но мать научила ее с Имантом русскому языку, хотя из школьных программ он был изъят. Ингрида прочла в оригинале «Как закалялась сталь» Островского, и высокие, мужественные образы советской молодежи глубоко запали в ее сердце. Требовательным, не омраченным сомнениями взглядом смотрела она на жизнь; все люди, все явления казались ей определившимися, законченными — или очень хорошими, или очень плохими. Она была полна детской мечтательности, но в то же время была способна целиком отдать себя какому-нибудь избранному благородному делу и быть верной ему до конца. С сосредоточенной нежностью рассказывала она о погибшей сестре: ей казалось, что своей жизнью она должна продолжить незавершенную жизнь Арии.
— Я хочу сделать то, что не успела сделать Ария… — призналась она.
У нее были большие карие, как у матери, глаза и светлые волосы. Доверчиво и в то же время застенчиво улыбаясь, смотрела она на Айю.
«Какая цельная, чистая душа», — думала, глядя на нее, Айя.
Ингриду приняли в комсомол, и благодаря заботам Айи она устроилась на работу в райком. Имант стал пионером и поступил рассыльным в редакцию газеты. Никогда Айе не пришлось жалеть, что она помогла им стать на ноги и показала верный путь.
На следующее утро после закрытия первой сессии Народного сейма Прамниек зашел в кафе Зандарта. Завидев художника, тот живо подсел к нему и закидал вопросами:
— Ты был на заседании сейма? Ну, как? Правда, что все проголосовали за вступление в Советский Союз? Значит, у нас будет новая конституция? Так, так. Теперь как же, у меня все национализируют или что-нибудь оставят?
Прамниек был еще полон вчерашними впечатлениями и готов был делиться ими с первым встречным.
— За свою жизнь я перевидал много людей, наблюдал их при разных обстоятельствах и могу сказать, какова разница между искренней, неподдельной радостью и игрою самого искусного актера. Но мне еще никогда не случалось видеть такой единодушной, такой непосредственной радости, как вчера, когда все услышали предложение о вступлении в Советский Союз и установлении советской власти в Латвии. Надо было видеть, Гуго, какая буря ликования пронеслась по залу. Мне показалось, что вокруг стало светлее от блеска человеческих глаз. Честное слово, я не сентиментален, но у меня сердце забилось и на глазах выступили слезы. И не только у меня. Я видел людей с суровыми, точно из камня высеченными лицами, и они плакали от волнения. А какая грандиозная демонстрация выросла на улицах за несколько минут, как только народу стало известно решение сейма! Видел?
Зандарт отломил кусочек спички и долго ковырял в зубах.
— Ко мне приехали гости из деревни. Мне не до демонстрации было, — равнодушно ответил он.
— Ты много потерял, старик, — не замечая, какое впечатление оказывают его слова на Зандарта, продолжал Прамниек. — Это был не просто поток людей, это походило на весеннюю бурю. Знаешь, как это бывает в мае. Деревья гнутся, по Даугаве ходят волны, а на душе легко и весело. Подставляешь лицо ветру и отдаешься его порывам. И когда начинает лить теплый дождь, ты только улыбаешься от счастья, — будет богатое лето, урожайный год. Вот что я чувствовал вчера.
— Я ревматик, Прамниек, и до смерти боюсь дождя.
— Барсук ты, Гуго. В такой день сидеть в своей норе! Жалко мне тебя, старикан, ничего ты не понимаешь.
— Благодарю за сочувствие. Мы уж как-нибудь… Может, выпьем по рюмочке ликеру?
— Нет, спасибо. Сегодня мне хочется поработать. Пока еще свежи впечатления, надо набросать несколько эскизов.
— Нет ли у тебя чего-нибудь готового? Ну, такого, из современной жизни? Я бы с удовольствием купил. Вон ту картинку с цветочками можно повесить дома, в столовой, а на ее место что-нибудь подходящее, в нынешнем духе…
— Пока у меня нет ничего подходящего, но я тебя не забуду.
— Буду ждать, Эдгар, хотя мне, пожалуй, не стоит больше думать о покупках. Если кафе национализируют, то заберут и все картины. Как ты думаешь, не начать ли понемногу кое-что ликвидировать? Можно устроить так, что они получат пустое помещение. Мебель, посуду, ковры и прочее я могу распродать поштучно. Кое-что отправлю в деревню, кое-что рассую по знакомым. Если положение изменится, будет с чего начать хозяйство. С другой стороны, это опасно, служащие донесут, тогда не оберешься неприятностей. Знаешь что, — вырвалось у Зандарта, как будто его озарила новая мысль, хотя вчера вечером он несколько раз обсуждал ее с Паулиной, — а не сделать ли нам так: все оставить на месте и миновать национализации? Вам, художникам, будет нужен клуб. Мне рассказывали, что в Москве есть клубы и у художников и у писателей. Если я свое кафе передам в ваше распоряжение, перепишу со всем, что в нем находится, на ваш союз, тогда можно будет спасти его от национализации. Вы ведь не откажетесь принять меня заведующим клубом или хозяйством? Паулина будет заниматься кухней. Тогда все будут довольны. Жаловаться на обслуживание художникам не придется, и у меня душа будет спокойна. Как ты на это посмотришь?
— И тонкая же ты бестия, Гуго! Если бы мне не было известно, что художники действительно нуждаются в клубе и что ты напрасно рассчитываешь на перемену политической погоды, я бы просто обругал тебя.
— Но раз ты знаешь, что художникам нужен клуб и времена больше меняться не будут?.. — Зандарт вопросительно смотрел на Прамниека.
— Да, именно поэтому я думаю, что твое предложение надо обсудить. Я понимаю, что ты делаешь это с целью обмануть государство, но важен результат, а не твои намерения.
— Не будешь же ты корить меня за то, что я с тобой разоткровенничался? — улыбнулся Зандарт. — Я ведь могу и по-другому сказать, так, что никто не придерется. Например, так: «Настоящее предприятие расцвело по той причине, что его изо дня в день посещали художники и тому подобная публика. Вы, художники, оставили немало денежек в кафе, и если я передам его в ваше распоряжение, то поступлю по справедливости».
Другой бы все так и расписал, а я сказал, как думал, по-честному, по-простецки, ничего плохого у меня на уме не было.