Собрание сочинений. т.4. Крушение республики Итль. Буйная жизнь. Синее и белое
Шрифт:
Через десять минут околоточный звонил у подъезда архиерейского дома. Ему открыл служка.
— Примите его преосвященство, — страшным шепотом сказал полицейский, — скорей! Они выпили и не в себе.
Служка отступил и перекрестился.
— Господь да поразит вас своим гневом, — сказал он дрожащим голосом, — такой поклеп на служителя алтаря. Его преосвященство дома, кушают чай.
— Да что ты врешь? Он у меня в экипаже, — погляди!
Инок сбежал к экипажу, взглянул, отшатнулся и убежал в дом. Спустя минуту в дверях показалась
— Басурман… безбожник… Я тебя анафемой прокляну! — визгливо крикнул он на струсившего околоточного, — како осмелился твой мерзкий язык выговорить?
Он старческими шагами сбежал с крыльца и тоже остановился в остолбенении у экипажа.
— Берите треклятого ересиарха, скомороха! Ведите в дом! — крикнул он наконец.
Когда вызванный слесарь разрезал обод митры и освободил полузадохшегося Оловенникова, околоточный с городовыми бросились в магазин и выпустили из подвала приказчика. В магазине было унесено все золото, деньги и драгоценные камни, крупную партию которых только на днях получил Оловенников. На прилавке лежали рядком освобожденные от золотых риз иконы, а на одной из них белелась визитная карточка: «Иван Васильевич Твердовский».
А на обороте: «Божие богови, а кесарево кесарю».
Глава четырнадцатая
ПЕРВЫЕ ТУЧИ
Твердовский ходил быстрыми шагами из угла в угол своей хибарки. Три шага туда, три обратно. Он кусал губы и хмурился. Иванишин стоял у стены, искоса наблюдая за атаманом с опечаленным видом.
Наконец Твердовский остановился и толкнул ногой мешавший табурет так, что тот полетел в угол хижины.
— Не сами они это придумали. Говорю тебе, не сами! Первое — мозгов бы у них на это не хватило, а второе — они люди честные. Не первую неделю работаем, и никогда ничего подобного не было.
Иванишин вздохнул.
— Да я ж те самое и кажу. Ясно, що не сами. А хто их поворачуе, бис зна.
Твердовский стоял, напряженно думая.
— Уж не Володя ли? — сказал он медленно. — Мальчишка так будто и ничего, боевик хороший, но только без правил. Сорвиголова и из барской семейки, привык к хорошей жизни, а принципов никаких. Боюсь, что это его работа.
— Мабуть, що так, — спокойно кивнул Иванишин.
Твердовский топнул ногой.
— Да что ты спокоен, как корова? Тут дело позорное, нас это погубить может, а ты головой киваешь.
Иванишин с тем же невозмутимым видом ответил:
— А що ж! Хиба ж лучше гонцювать, як журавль, по хати, та табуреты ломать. С того тоже проку не будет.
Твердовский вспыхнул, но вдруг расхохотался. Иванишин любовно взглянул на просветлевшего атамана.
— От так бы и давно. Покличь того Володьку да побалакай с ним, щоб бильш не баловал, тай усе.
Твердовский снова нахмурился.
— Я с ним за такие вещи пулей поговорю. Он проклянет тот час, когда в его дурацкую башку влезла эта мысль.
Иванишин быстро вышел из землянки. Твердовский поднял табурет и сел. По лицу его скользнула гневная судорога.
Случилось так, что после налета на магазин Оловенникова трое дружинников пришли к Иванишину и заявили ему, что просят поговорить с атаманом, чтобы вся добыча делилась на две равные доли — половина атаману, пусть раздает ее кому хочет, а половина дружинникам.
— Мы тоже не дураки. Он себе девяносто долей берет. Кто его знает, может, он мужикам и раздает, а может, на черный день себе прячет. Тогда сбежит, а нас на расправу кинет.
Иванишин немедленно сообщил об этом неслыханном происшествии Твердовскому, и атаман пришел в негодование.
Дверь хибарки раскрылась, и в ней показался румяный и веселый, как всегда, Володя.
— Здорово, Иван Васильевич! Как поживаешь? — сказал он жизнерадостно.
— Поди сюда! Стань здесь, лицом к свету! — тихо сказал Твердовский.
Недоумевающий Володя подошел. Глаза Твердовского, как два гвоздя, воткнулись в голубые зрачки Володи. С минуту продолжался этот безмолвный допрос. Но в глазах Володи было только самое добросовестное недоумение и ни тени смущения или испуга.
— Это не твоя работа — требование, чтобы добыча делилась пополам между мной и дружинниками? — вдруг в упор спросил Твердовский.
Голубые зрачки раскрылись еще шире и заискрились гневом. Губы вздрогнули, и Володя резко сказал:
— Вот что! И вы меня подозревали в таком… в таком?.. Как вы могли? Я после этого часу не останусь в дружине.
Он повернулся и бросился к двери.
— Стой, дурак! — крикнул Твердовский, хватая его за плечо. — Чего обиделся, как девчонка? Нужно было спросить и спросил. А теперь мир, и никуда я тебя не отпущу. Давай руку!
Володя со слезами на глазах подал ему руку и сказал глухо:
— Я, если узнаю, кто это затеял, сам ему язык и глаза вырву!
Он хотел уходить, как в хибарку вскочила бледная, взволнованная и запыхавшаяся Тоня. Она остановилась у двери, зажав руками грудь, чтобы удержать сердцебиение.
— Тоня, что с тобой? Что с вами! — вскрикнули сразу Твердовский и Володя.
Твердовский взял жену за талию и усадил.
— Ну, что с тобой? Говори же!
Антонина робко взглянула на Володю. Твердовский понял ее взгляд.
— Что за секреты, говори при нем!
Антонина с испугом взглянула на дверь и заговорила шепотом:
— Ты знаешь, я вышла немного прогуляться по воздуху, зашла в гущу леса, там, где кустарники у ключа. Гуляю и вдруг слышу голоса. Я испугалась, думала, нас ищут, хотела бежать сюда, но они были близко. Я нырнула в кусты и сквозь ветки вижу — подходят четверо дружинников, между ними Шмач. Он сел на пень у ключа, и вот между ними начался разговор…
Она провела рукой по лицу, как бы отгоняя страшное видение, и продолжала: