Собрание сочинений. Том 1
Шрифт:
— Ясно, насчет своего.
— Так что ж, построишь, выходит?
— Построить не штука. Вот выстоит ли? Должно выстоять. Блоки кладу, как живых людей. Похлопаю, поглажу. Поцеловать готов.
— А много готово?
— Три тысячи пятьсот километров границы — хозяйство не маленькое, его сразу не пробежишь. Воды вот еще, на грех, нету.
— Какой тебе воды! От воды погибаем, бери ее, сколько хочешь.
— У тебя ее много, а в Сковородине нет. Поезда еле ходят.
— Так то Сковородино, вот оно где…
— Все равно граница, Василий. Дороги не будет — провалимся.
— Ну, брат, так судить тоже нельзя. Сковородино если граница, так чего тебе — Москва, тоже, значит…
— И
— Ну, нет, это брось… Значит, строим завод на Печоре…
— Граница.
— Смеяться тебе охота. Лучше пойдем к Тарасюку чай пить, застыл я.
По дороге Зверичев говорил о войне.
— Общий вес снарядов, выпущенных во время артиллерийской подготовки только в сражении на Ипре, сто семь тысяч тонн, и стоило это двадцать два миллиона фунтов стерлингов. Это, знаешь, что значит? Это столько металла, сколько потребляет вся Румыния за год. Теперь слушай другое: в середине прошлого столетия для вывода из строя одного человека расходовалось количество металла, равное весу человека, — скажем, пять пудов; а в последнюю войну уже нужна была тонна металла на человека. Теперь понял, что такое война? Понял теперь? Вот и пойми, почему Япония лезет на Маньчжурию. В Японии мало угля и нет нефти, нет меди, нет прочих цветных металлов, все это ей надо привозить издалека, а в Маньчжурии есть что хочешь. Помнишь, что Сталин, подводя итоги первой пятилетки, говорил на объединенном пленуме ЦК и ЦКК в январе? Нет? А надо бы наизусть знать. Вот тогда послушай.
Он процитировал медленно и торжественно:
«…мы не могли знать, в какой день нападут на СССР империалисты и прервут наше строительство, а что они могли напасть в любой момент, пользуясь технико-экономической слабостью нашей страны, — в этом не могло быть сомнения. Поэтому партия была вынуждена подхлёстывать страну, чтобы не упустить времени, использовать до дна передышку и успеть создать в СССР основы индустриализации, представляющие базу его могущества». Сильно, а?
— Сильно.
— Вот тогда-то и поднялась страна. Тогда, брат, как помчалось все вперед — и не понять, что от плана, что от себя самого. Советскому человеку строить, как дышать: чем глубже, тем лучше.
Они шли не торопясь, так как ветер качал их шаг и пыль забивала глаза.
От Тарасюка, захватив его с собой, пошли домой, к Лузе. Тарасюк мог теперь говорить только о японцах, строящихся за рекой. Он точно знал, какой у них рабочий день, какие батальоны идут впереди, а какие отстают.
Он крутил головой, не глядя на инженера, и говорил со значением:
— Ловко они работают, товарищ начальник!
Зверичев отмахивался:
— Японцы не строят, а устраиваются.
Но Лузу больше всего волновали шпионы, и он свернул разговор на свое:
— Вот я вам сейчас одну историю расскажу, — сказал он, прихлебывая чай. — Обыкновенная совсем как будто история, а вы подмечайте, что в ней заложено. Вот слушайте… В году двадцать первом, когда закончилась японская интервенция, ихний народишко повалил домой. Такие, которые по двадцать лет жили у нас, и те раз-раз — и на пароход. Мало ли что, мол, будет. Вот в одном городишке, в каком — не скажу, заварилась эта самая паника — отъезжать. Все попродали добро и едут. Приходит в прокаженный дом старуха, бледная такая японская женщина, и говорит… Тут хорошенько слушайте, что она будет говорить. И говорит: вот, мол, уезжаю, такое смутное, мол, время, и вот советуюсь, как быть. Есть у меня, говорит, сын, лет семнадцати парень, теперь признаюсь вам — он прокаженный, а жил со мной. Вынимает она удостоверение, что-де такой-то и такой-то японец болен проказой и надлежит его поместить в заразный дом. А она, значит, в свое время бумажку-то получила, а парня своего не отдала и держала дома. Кто там будет проверять? Кругом война. А тут этот японец со своей проказой. Ну, все, конечно, забыли. А она жила тихо. Вот она и спрашивает: как же мне, говорит, его домой везти? Имею, мол, право, или это преследуется? Что-нибудь в таком роде. Ей говорят, конечно, не имеет, и что парня давай сюда, в дом, а там, если и война с Японией, его все равно не выгонят, не бросят, а будут содержать, как прокаженного. Он, как бы сказать, теперь и не японец, просто заразный человек.
Ну, если так, так так. Старуха подчинилась, парня записали по удостоверению и — в палату. А она и говорит: вы его все-таки не очень строго держите, он один остается японец, и я, старуха, уезжаю, он один на белом свете и не имеет понятия, что такой заразный. Я, говорит, не давала ему понять это. Ну, знаешь наших докторов? Да, да, мамаша, будет, мол, все учитываться, поезжайте себе спокойно на ваши острова. А парня — в камеру. Просто и не осматривали, раз удостоверение имеется. А парень дикий, нелюдимый, все плачет, все зовет: «Мама, мама», — а с ним даже некому поговорить по-японски. Только какая-нибудь дверь откроется — он шмыг в нее, как мышь. Ночь, полночь, зима холодная — ему все равно. Только бы убежать. И так навострился, что, бывало, суток по-трое, говорят, бегал. А потом ничего. Придет, сопит носом, ест, пьет. Ну, в общем, долго ли, коротко ли, а в этом году его накрыли с поличным — шпион. Сделали анализ — и ни черта подобного, никакой он не прокаженный, можете себе представить. Обыкновенный здоровый шпион!
— Сюжет приятный, — замечает Зверичев. — А не враки ли?
— С какой стати враки… — обижается Луза. — Эх, не знали вы нашей старой жизни, до революции. Шпион на шпионе. Во время интервенции все выяснилось.
— Это-то так, — согласился Зверичев, — да я что-то не верю в силы японцев. По-моему, они и шпионы дрянь.
Не глядя на уговоры остаться еще на сутки и сходить на диких свиней, он собрался уехать в тот же день, но усталость взяла свое, и он заснул на диванчике, не дождавшись ужина.
Он скрежетал зубами во сне, но ни за что не хотел просыпаться.
Но в полночь, когда, истерзанный сновиденьями и усталостью, он лежал, раскинувшись, как большой ребенок, выстрел из-за реки поднял его раньше всех. Он сел, вздрагивая.
— Хо-хо, — промычал он. — Что такое?
За окном раздался топот людей, потом бешеный крик Лузы:
— Стой! Ложись!
На пожарной вышке заорал сторож:
— Стой! Ложись!
Завыли псы.
— Товарищ начальник, не война? — шепнула Надежда, жена Лузы.
— Ерунда, не может быть, — сказал Зверичев, почесывая голову и соображая, что предпринять.
За окнами шумели люди.
— Ты кто? — ревел Луза, держа за ворот какого-то китайца.
— Партизан я. Патрон давай.
— Пошлите за Тарасюком! — крикнул Луза и ввел китайца в комнату.
Тот вошел, устало сел на лавку и стал пространно рассказывать, какой у них сегодня тяжелый день.
Пока говорили, на дворе снова раздался собачий лай, и сторож крикнул:
— Стой! Ложись!
— Моя китайса, партизана… Зачем ваша едрена мать наша человека держала? — закричал новый партизан, отстраняя сторожа с винтовкой и вламываясь в хату. — Луза которая человека? — закричал он с порога. — Ван Сюн-тин кричал — патронов нету, иди Луза — свой человек, давала патрона четыре ящика.
Он тоже сел на лавку, отер пот с лица и обратился к Зверичеву:
— Твоя командира есть? Давай приказ. Ай-ай-ай, — покачал он головой, — така нельзя делать, партизана фанзу сажай, патрона не давай. Семь партизана задержал Тарасюка, один Луза держал — ай-ай-ай! Рабочка и крестьянска помогать нада, — сказал он с горечью и подошел к окну, прислушиваясь.