Собрание сочинений. Том 2
Шрифт:
— Да ты знаешь, заявления о приеме на канал идут со всей страны, но многие приезжают, не дожидаясь ответов. Одного каменотеса из Запорожской области я третьего дня снял для «Огонька». Прибежало человек двадцать мальчишек, будут они сидеть тебе на одном Жюль Верне! Двое из Ленинграда, шестеро из Москвы, остальные местные. Я их на всякий случай тоже заснял, — рассказывая, Ларский пил чай из пиалы Сергея Львовича и иногда бросал в рот кусочек баранины, запросто беря ее с деревянного шампура Сергея Львовича.
— Ты хочешь знать, в чем суть, что нового во всем этом деле? — спросил он Сергея Львовича, хотя тот его ни о чем не спрашивал, потому что знал сам. — Ты слушай меня, я тебе скажу: раньше одни проектировали, другие строили, а у нас те инженеры, что проектировали, будут строить, а потом, построив, ведать эксплуатацией. Адски чудовищно!
Сергей Львович полюбопытствовал, чем объясняет Ларский широкую популярность в народе замысла о канале.
— Странный вопрос! Ну, что вода нужна дозарезу, ты сам отлично знаешь, а другое — вырос народ, возмужал, сыт, за завтрашний день спокоен. Что ему? Хочется плечи поразмять, силу свою проверить. Вот, брат, до какого эпоса вырос тот первый ленинский субботник, о котором недаром мы всегда вспоминаем! Ты-то когда едешь? Смотри, не прозевай, побыстрей налаживайся.
Слушая Ларского, Ольга впервые почувствовала интерес к этому таинственному БФК, так взбудоражившему целый народ, и тут же для себя решила, что она обязательно поедет на канал, но не с отрядами Корженевского и не с Сергеем Львовичем, а одна, чтобы затеряться в гуще этого нового для нее народа и слиться с ним без всяких посредников. По Ларскому, выходило, что на канале людно, весело, удобно (тридцать книжных киосков уже работает), что не было ни одного случая пьянства, что нравы поражают необыкновенной чистотой и что вообще всё там — это новая жизнь, которой вчера еще не было да и не могло быть.
«Обязательно сама поеду», — решила Ольга, но тут внутренний ход ее мыслей перебил рассказ Ларского о приехавших в Ташкент иностранцах, которых он не далее чем вчера фотографировал на приеме в редакции газеты. По словам Ларского, приезжих было что-то около десяти человек, из них пятеро американцев.
«Где-то мои? — подумала Ольга о попутчиках по Турксибу. — С Миралем я бы хотела увидеться».
Но тут опять голос Ларского отвлек ее. Оказывается, он обращался непосредственно к Ольге, рекомендуя ей ехать обязательно с отрядом Корженевского.
— Языка не знаете, с природою мало знакомы, одной трудно будет, — говорил он, снимая с ее палочки уже остывший кусочек жирной баранины и отправляя его в рот. — Узбеки — симпатичный народ, я их знаю лет тридцать, но к северянкам ваших лет неравнодушны чрезвычайно. Могут быть разночтения, — добавил он со значением.
Они вышли из чайханы, и Ларский, который никуда не спешил, увязался с ними и до самого дома все говорил и говорил о канале.
Последнее, что из его рассказов запомнила Ольга, — это что прибыла киноэкспедиция во главе с режиссером Эйзенштейном и что Ларский уже виделся с ним — фильм будут крутить прямо на трассе, и тут же будет писаться сценарий, всё, по его словам, одновременно, и то и это, в сумасшедших темпах, что, кроме того, на канал выезжают все театры Ташкента и Самарканда и Тамара Ханум будто бы уже приготовила новый танец, символизирующий борьбу за воду.
— А не может быть разночтений? — вдруг ни с того ни с сего спросила Ольга.
— Что? — Ларский был до того растерян, а она покраснела до ушей и захохотала как сумасшедшая.
— Чего это с ней? — спросил Ларский Сергея Львовича.
— Кто ее знает, — отвечал тот равнодушно. — Человеку в семнадцать лет все смешно.
— Слушайте, девушка, а вы сами можете объяснить, в чем дело? — попробовал добиться от нее толку Ларский.
— Нет, нет, — отвечала Ольга сквозь непрерывный смех. — Могут… ах, могут быть эти… разночтения, — и опять смеялась до слез.
Так она и не заметила, как отстал Ларский.
Сергей Львович и Ольга зашли еще в один или два дома, заглянули в магазин Когиза и послушали узбекскую музыку в каком-то сквере.
День, угомонившись, наконец становился вечером, а когда зашло солнце и воздух перестал закипать, настало удивительное время.
Еще был горяч камень домов и не затвердел размякший за день асфальт на тротуарах, но уже, как искры в шампанском, пробегали струйки первой свежести.
Пробежит и исчезает, словно иссякла, и вновь возникнет, буравя воздух.
На тротуарах, у стен домов, на скамейках и табуретах сидят целыми семьями, пьют чай с вареньем, заводят патефоны, играют на гитарах, поют.
У Татьяны Васильевны были гости, и Ольга, еще у ворот услышав оживленный шум голосов из квартиры Анисимовых, упросила Сергея Львовича не знакомить ее ни с кем.
— Я посижу у ворот, помечтаю, а потом лягу тихонько на том месте, что и вчера.
— Ладно. Пожалуй, так лучше. Я попозже проведаю вас, — и ушел к гостям, а Ольга сейчас же свернула к квартире Шарипова.
— Халима?
— Ау! Мы.
Тоненькая фигурка в пестром халатике выскочила из темноты.
— Что, Хасан-ханум?
— Где отец?
Решение Ольги созрело мгновенно, без подготовки, без размышлений.
— Тсс, Хасан-ханум, папа Фергана пойдет, — никто не знает… будто болеит больной, а он Фергана.
— Позови его.
— Ой, джаным, сейчас!
Амильджан вышел почти неслышно.
— Как ваши дела, товарищ Шарипов?
— Э-э, бурократызм, прямо бурократызм.
— А что?
— Как басмач еду… через один час. Что будет — будет.
— А что, если и я с вами?
Амильджан почесал за ухом, сдвинул на затылок тюбетейку.
— А у доктур не имеешь интереса жить?
— А зачем? Я на БФК хочу.
— Мгм… — Амильджан присел на корточки, оторвал от куста веточку, поковырял ею в зубах.
Свет из квартиры Анисимовых освещал Ольгу сзади и проходил сквозь платье. Она стояла перед Амильджаном, как абажур.